В 10 лет Виталий впервые попробовал покончить с собой, потому что ему показалось, что так "было правильно". В 29 лет попал в дурдом, так как сначала лишился работы, а потом разучился читать и писать.

Примерно за полтора года ему практически удалось восстановить психику, поступить в Neurosciense Education Institute в США и теперь по скайпу оказывать психологические консультации пациентам по всему миру. Нам Виталий рассказал, как можно жить с шизофренией и что делать, если ты оказался в психиатрической клинике.

- У вас есть официальный диагноз?

- Есть и даже несколько. Один, который я знаю и о котором мне говорят, - это шизотипическое расстройство, другой – мне карточку не дают, и я не знаю, что там.

- Шизотипическое расстройство – это что?

- Вялотекущая шизофрения по-старому - такой диагноз, который ставят тем, кто не укладывается в основные. Сборная солянка, в общем, - не про то, что у человека, а про то, что психиатр не знает, что ему ставить: вроде что-то есть, а что – непонятно.

- Как это вам жить мешает?

- Если я таблетки не пью, я лежу целыми днями, так как не могу встать, чтобы даже помыться, допустим.

- Нет энергии или мотивации что-то делать?

- Нет энергии, нет смысла, не зачем, не на что, нечего, некуда, вообще ничего нет. Просто какие-то расплывающиеся потоки мыслей, множественные внутренние диалоги, обрывки фраз, слов, слогов. Реальность происходит где-то в другом месте, в другом состоянии.

- Вы не производите впечатление человека, с которым может происходить нечто подобное.

Потому что во мне сейчас куча нейролептиков, антидепрессантов, транквилизаторов – современная психофарма творит чудеса.

- Такое психическое заболевание – врожденное или приобретенное?

- Сегодня в науке нет однозначного мнения относительно факторов возникновения психических заболеваний. Есть, так называемая, трехфакторная модель: часть факторов – генетика, часть – воспитание, и эти два кластера формируют уязвимость к стрессу. А уже под воздействием стресса, при наличие двух этих факторов, может запуститься болезненный процесс.

- В каком возрасте у вас это начало проявляться?

- Ну, если лет в десять я впервые попытался суициднуться, значит, довольно рано.

- В связи с чем? Не видели смысла жить?

- Решил, что это просто будет правильно. Правильно по отношению ко Вселенной.

- Вселенная дала разнарядку?

- «Вселенная дала разнарядку» – это вы сейчас мыслите в русле стереотипов. Я не разговариваю с Богом, я не слышу, нашептывает ли мне что-то дьявол, Вселенная не является ко мне во сне. То, что каждый психический больной испытывает галлюцинации, слышит голоса и так далее - очень распространенный в обществе миф.

Просто путем логических умозаключений я пришел к тому, что без меня этой системе, планете, Вселенной будет лучше. Но тогда, как видите, у меня ничего не получилось.

- Но желание довершить начатое потом возникало?

- Самое серьезное было в 14 лет. Но не рассчитал прочность конструкции – очнулся с обрывком веревки, в очень неприятном состоянии – в слюнях, соплях и прочих жидкостях.

- А что родители?

- Отца на тот момент не было. Мать – честно говоря, не помню. Помню сам момент, помню, как очнулся, а потом блок – год вообще из памяти как выпал.

- Но вы ходили в обычную школу, общались с детьми?

- Да. Я ходил в обычную школу – ну, как обычную… Маленький поселочек с депрессивными нравами, с тюремными порядками, на переменах школьники играли в тюрьму. Я там не был изгоем, над которым все издевались, но и не был постоянным участником всего происходящего.

Вообще психические заболевания – штука весьма унылая. Если не брать во внимание какие-то яркие образы, которые тиражирует масс-культура, а посмотреть на среднестатистических психбольных, то это обычные люди, ничем особенно не выделяющиеся.

Если вы придете в психбольницу и там будет нормальный врач, который не закалывает пациентов нейролептиками, то персонал и пациентов вы отличите только по одежде. И даже в общении неспециалист без специальных методик тестирования не сможет определить, кто есть кто.

У меня, например, иногда расплываются стены. Но внешне в моем поведении это никак не проявляется. А если я регулярно пью таблетки, хожу на терапию и делаю прочие мероприятия для поддержания нормального состояния, то мало кто сможет меня вычислить.

- Если стены расплываются, то в вашем восприятии реальность другая, не такая объективно существующая, как у других?

- На этом множество людей, умнее меня, сломали тысячи копий. Лично у меня нет ощущения существования ни себя, ни мира вокруг меня – ничего. Я не знаю, существую ли я действительно, действительно ли мы сидим и разговариваем, или я в дурдоме галлюцинирую, или, может быть, я и не был в том дурдоме, а галлюцинирую где-то в другом месте, или может быть, вообще что-то третье.

Мне мой психотерапевт посоветовал очень классную штуку – идею утилитарной уверенности: когда ты не заморачиваешься глобальными вопросами, а действуешь так, как будто ты в чем-то уверен до тех пор, пока не будет доказано обратное. Вот, в принципе, так я и живу.

- А в психбольницу вы впервые в каком возрасте попали?

- В 29 лет.

- В связи с чем?

- Разучился читать и писать.

- А до этого вы закончили школу и университет?

- Да, ДВПИ, прикладная информатика в экономике, средний балл аттестата – 5.0, самый высокий на курсе.

- Такие выдающиеся способности удалось потом применить в жизни?

- У меня нет никаких выдающихся способностей. Высокий балл - не моя заслуга, а пробелы системы высшего образования. Просто не все умеют эти пробелы использовать, а я вот сумел. На мой взгляд, я вообще по своей специальности не учился, да нас и не учили, а если кто-то научился, то вопреки, а не благодаря. Мне лично это было не интересно, я занимался другими вещами.

- А экзамены?

- Там все было настолько примитивно и элементарно, что все сдавалось без проблем. Первый свой экзамен я сдал вообще на 3-м курсе, до этого все ставилось автоматом.

- Но в 29 лет вы оказались в дурдоме – как это случилось?

- Во-первых, я лишился работы. Моя тогда компания – один из крупнейших производителей софта, железа и прочего - решила уйти с российского рынка в связи с неблагоприятной внешнеполитической обстановкой: санкции, антисанкции. В общем, руководство решило очень резко сократить присутствие, оставили буквально несколько человек в Москве, остальных уволили.

Мне выплатили «золотой парашют», который позволил мне долгое время ничего не делать. И в процессе этого ничегонеделания я, во-первых, понял, что я работать не могу…

- Но вы же до этого работали?

- Как работал? Я числился. У меня было золотое место, где можно было ничего не делать и получать за это приличные деньги.

- А как вы туда попали?

- Мне позвонили из кадрового агентства, предложили пройти собеседование, я его прошел и меня взяли.

- И потом?

- Сидел дома, обеспечивал присутствие компании на рынке. Если вдруг где-то что-то - у них здесь есть человек. Просто держать меня здесь было дешевле, чем гонять специалиста из Ирландии.

- Вы были единственный представитель этой компании?

- На Дальнем Востоке – да.

- Это было ваше первое место работы?

- Нет, до этого я работал в отечественной компании, что я там делал – толком объяснить не могу, но делал столько всякого разного, что в среднем мой рабочий день начинался в восемь утра, а заканчивался, как повезет: то в десять вечера, то в четыре утра. Иногда рабочий день длился по трое суток кряду.

В должностной инструкции у меня значилось, что я отвечаю за работу филиала и его подразделений. То есть, любой гемор, который случался, так или иначе, становился моим гемором. Но зарплата была в три раза выше рыночной, а мне нужны были деньги.

- И все это время вы пили таблетки?

- Если бы я пил таблетки, моя жизнь пошла бы совсем по-другому: было бы все иначе и гораздо лучше. Просто в детстве мне дали легкий транквилизатор и сказали, что мне этого хватит. Если бы мне дали нормальные таблетки лет в 14, я думаю, какой-то толк из меня бы и вышел.

- А это не так?

- Я привык судить по результатам. На сегодня у меня огромный долг, никакого имущества, никаких регалий. К 30-ти годам я только примерно осознал, в какую сторону двигаться и начал что-то делать в карьере и развитии.

- Но у вас были высокие должности, ответственная работа – это же никуда не проваливается, это же в структуре личности остается.

- Ну, остается. Меня до сих пор в дрожь бросает, когда телефон звонит, несмотря на все таблетки. И я думаю, это сыграло не последнюю роль, что я оказался в дурдоме.

Депривация сна – вредна, это доказано: если человек долго не спит, мозг физически разрушается, так как нейроны умирают, и психологически это очень тяжело. А спал я, начиная со второго курса – несколько часов в двое-трое суток.

- Больше не нужно было?

- Нужно было. Просто в университете мы начали делать "искусственный интеллект", изучали нейросети и прочее. Потом была работа – ее было очень много. Москвичи пришли на рынок, купили местного лидера, все разломали, все процессы нарушили, и первые дни не было ничего – никакого управления, никакой инфраструктуры, и с этим нужно было что-то делать.

География: Приморье, Камчатка, Сахалин, Куриллы, и этот весь бардак нужно было как-то приводить в рабочее состояние, заставлять работать. И ни о каком отдыхе речи быть не могло.

- Первые эксперименты с психофармой когда начались?

- Первые – лет в 14-ть. Но это скорее подростковое желание упороться чем-нибудь.

- И какие результаты это дало?

- Не так сильно хотелось убить себя. А это желание сопровождает меня всегда, сколько я себя помню. Только раньше я был еще и агрессивен вовне: в детстве мог без причины накинуться на другого ребёнка.

Потом агрессия вовне ушла и ни в каких состояниях я никого и пальцем не обижу, но очень сильно возросла аутоагрессия – желание себя порезать, постучаться головой об стенку. И это ощущается как долг, как что-то правильное и хорошее, что-то, что структурирует мир, без чего мир развалится.

А любому человеку, даже психически больному, хочется быть хорошим, так или иначе.

Даже отчаянные психопаты, маньяки, садисты – если их хорошенько копнуть, отличаются в представлениях, что такое «хорошо», но базовое желание – быть хорошим, у них есть.

- Хорошим на уровне социального признания?

- Нет, в плане оценки самого себя. Поэтому когда ты делаешь что-то из аутоагрессивного спектра, чувствуешь себя хорошим, делаешь правильно, поступаешь правильно. Сейчас уже – имея текущие знания, получая образование в этой области, принимая таблетки и проходя психотерапию, я понимаю, что это не очень правильно.

Ко мне и клиенты теперь идут, потому что они понимают, что я там тоже там был и мне их рассказы гораздо понятнее, чем нормальному человеку.

Сейчас я вам рассказываю, но 90 процентов вы не можете понять, потому что у вас нет психотического опыта.

А я смог в принципе в себе преодолеть, и в ряде случаев представляю, как это в других преодолеть. И эта та конструктивная, социально одобряемая деятельность, которая приносит мне удовлетворение и не ведет к саморазрушению и усугублению симптомов.

- Как вы занялись терапией?

- Когда я попал в дурдом, мне сделали совсем-совсем плохо – закормили жуткими дозами нейролептиков, я превратился практически в овощ. Оставалось немного сил на то, чтобы читать, и я попробовал начать изучать когнитивно-поведенческую терапию Аарона Бека. Тогда у меня ничего не получилось, но интерес остался

- И вы себя в эти моменты "овоща" осознавали?

- Осознавал, конечно. Лежишь, хочется в туалет, а сил нет. Сложно не осознать.

- И так со всеми больными?

- Я не могу отвечать за всех больных. Есть такое понятие – наличие критики, то есть способности осознать собственное состояние, она может быть нарушена, может быть не нарушена. Вопреки распространенному в обществе мнению, нет такой вещи, как кодекс психа, которую каждый псих подписывает, когда сходит с ума, и обязуется свято соблюдать.

Мысль, которую мне бы хотелось донести до максимально широкого круга людей, что психические больные – в первую очередь, люди, такие же разные, как и психически здоровые. И разные они не только в том плане, что у одного – «шиза», а у другого – «биполярка», дело не только в диагнозах.

Человек даже в самых разрушительных случаях заболеваний остается человеком. И даже лежащего в кататоническом ступоре шизофреника при правильном подходе можно из ступора вытащить и в этой обездвиженной кукле увидеть личность со своим характером и своими особенностями, положительными качествами и недостатками.

Психические больные в периодах ремиссии или интермиссии ничем не отличаются от обычных людей. Он может с вами заговорить про религию, и вы не поймете – у него сдвиг на религизной почве или он просто истово верующий. Это сможет определить только специалист с помощью тестов и клинического опыта. Человек может с вами заговорить о какой-то деятельности, которая его интересует, и опять же будет непонятно, - он, говоря обывательским языком, помешался или просто очень увлечен.

Если сейчас окружающих заменить на людей, с которыми я лежал, вы почти не заметите разницы – при одном условии: адекватном лечении.

- Разделяете ли вы концепцию, что сознание человека изначально шизофренично, потому что оно оформляется языком, семиотической системой, где означающее не равно означаемому?

- На мой взгляд, это слишком широкое определение: если все шизофреники, то зачем это слово? Оно не выполняет смыслоразделительной функции – не отделяет одно множество от другого. 

ВОЗ в своих критериях психического здоровья исходит из установки: если человек живет нормально и другим не мешает, то он психически здоров.

- Вернемся к тому, как вы попали в дурдом.

- Тогда у меня был четкий план: в июле я попал в дурдом, в октябре у меня заканчивались деньги и следовало покончить с собой. Я понимал, что работать я не могу, за так мне никто не даст, взять мне негде, помирать голодной смертью в подвале мне не хочется – уж лучше сам. Но мне попался хороший медицинский специалист, который смог подобрать нормальные препараты, нормальное терапевтическое воздействие.

Потом уже, где-то через полгода, я настолько восстановился, что уже сам стал изучать психологию.

А я сейчас получаю образование по психофармокологии – дистанционно учусь в Neurosciense Education Institute - это такая программа послевузовского образования на базе первого высшего. Пока я не могу назначать кому-то лекарства, но себе вполне могу что-нибудь подобрать. При этом я всегда консультируюсь с врачом и всем советую делать то же самое.

- Сейчас вы еще и психологические консультации оказываете?

- Да, на них не нужна лицензия. Я попробовал, мне понравилось, клиентам тоже.

- Кто был первым клиентом?

- Девушка из Германии, познакомились через мой ЖЖ, посидели, поговорили. Она сказала, что не работает, нет денег, не может оплачивать. Я сказал: ок, мне нужна тренировка, давай поможем друг другу.

У неё была очень сложная семейная история, ряд детских психотравм, которые нужно было проработать. Сейчас она вполне успешна, освоила новую профессию.

- Сейчас какова клиентская география?

Россия, Израиль, Польша, Германия – из Германии больше всего.

- А ваша психика в каком состоянии?

- Процент психотического в моей жизни – 0,1. Но если без таблеток, то я грустный, унылый, плохое настроение, на всех раздражен, кажется, что все на тебя раздражены, кажется, что такой ворох проблем, что невозможно разгрести, что за мной следят… Такая же бытовуха, как у любого человека.

- Из того состояния, когда нет сил, чтобы встать, вы выходите только с помощью таблеток?

- Раньше у меня хватало своего дофамина, чтобы встать. Сейчас я один препарат перестал пить, потому что он у меня закончился. И  день дается все тяжелее. Прогулка с собакой – это уже серьезная задача, на которую нужно собираться, концентрироваться и решать. Если я вообще перестану пить таблетки, наверное, вернусь к тому состоянию, в котором был.

В принципе, мои знания говорят мне, что можно достичь такого, что таблетки будут не нужны. Но мне до этого, в лучшем случае, лет пять. Пока же: пьешь таблетки – человек, нет – лежишь.

- Страшно возвращаться в то состояние?

Какого-то экзистенциального ужаса у меня нет – я знаю, что это такое, я понимаю, как это работает с точки зрения нейрохимии. Но, конечно, не хочется

- Почему врачи закалывают больных нейролептиками до состояния овощей?

Врач один на 70 человек отделения – пациенты все разные, со своими проблемами, с каждым нужно разбираться. Разобрать психиатрический случай – это, я процитирую Юнга, который говорил, что очень мало работает с больными – четыре часа в день на одного. И со времен Юнга мало что поменялось: чтобы разобраться в случае нужно очень много времени, сил, эмпатии.

А  у него отчетность: врачи перегружены всякой писаниной, и если процентов 30 всего времени они занимаются врачеванием, то это хорошо. Остальное – отчеты, отчеты по отчетам, переписывание отчетов и заполнение всякой документации.

А еще нет нормальных препаратов. Вот, например – прекрасный новый препарат, 16 тысяч рублей за пачку. У врача этого препарата не будет никогда. У него есть старый, производящийся с советских времен.

Действительно, мало кто из специалистов видит в больных людях людей: ты псих и все, что ты говоришь, – это бред. То есть, ты по определению не можешь ничего знать, чувствовать и делать.

По поводу младшего медперсонала есть стереотип, что вот садисты, людей избивают – нет, садистов там нет. Но абсолютное равнодушие и отношение как к био-мусору, никто не хочет видеть в тебе личность, ты просто материал.

- В обществе вообще какое отношение к психическим больным, на ваш взгляд?

- Либо демонизация, либо идеализация. Или: ах, они такие интересные, такое безумие граничит с гениальностью. С другой стороны: он сейчас накинется. Адекватное отношение встречаешь очень редко.

- Что-то напоследок хотите сказать?

Психическое расстройство – не приговор, из него можно выбраться, есть жизнь и после больницы.