Пять лет назад заслуженная артистка России и экс-первая леди Приморского края Лариса Белоброва уехала в Москву вместе с мужем Сергеем Дарькиным. Но продолжает возвращаться во Владивосток и играть на сцене театра им.М.Горького репертуарные роли.
В этот свой приезд в рамках празднования 85-летия со дня основания театра Лариса Белоброва провела творческую встречу в библиотеке «БУК», где рассказала поклонникам о своих первых шагах на театральном поприще и жизни в Москве.
Было очень страшно. Я пришла и там за столом просто боги сидели, я даже у них нимбы видела. Я не могла разговаривать, ничего делать, провалилась, конечно, потому что мне перед выходом налили валерьянки, чтобы колени не дрожали… Короче, я провалилась, и, может быть, не в валерьянке было дело.
Первая роль была Василисы Прекрасной – а я тогда была такая щекастая, просто колобок и я носилась по сцене и подо мной прогибались половицы. Хорошо, что мне дали сарафан – в нем хоть ничего не было видно. Мы все молодые актрисы тогда были такие ядреные – преподаватели все время говорили: худейте, девочки, худейте, вы же актрисы, как вам не стыдно. И в это же время посылали нас в колхоз.
А мы в колхозе хоронили мышей, потому что там после прохода боронилки все поле было усеяно трупами мышей – маленьких, с отрезанными лапками. Мы собирали их и хоронили. А кормили нас в колхозе так – поджарка сала и рожки. И это было так вкусно! И мы три подруги даже кричали: кто не доел поджарку, давайте нам сюда! В общем, когда мы вернулись в город, у меня вместо глаз были щелочки и мне сразу сказали: если вы не похудеете за неделю, пойдете на отчисление.
Потом был спектакль «Колея», где я играла школьницу. Там был потрясающий актерский состав, конечно, мы волновались, но старшие коллеги к нам очень легко и доброжелательно относились. Очень сложно было, если кто-то из зрителей в первом ряду начинал корчить рожи и меня смешить, а у меня на лице должен быть, как мы это в театре называем, «скотский серьез». Вот и приходилось выкручиваться: шутить, как-то неудачно падать. Так что эта профессия очень счастливая и веселая, потому что ты получаешь огромное удовольствие.
Хотя когда я работала на Дальзаводе, я тоже получала огромное удовольствие. Когда я не поступила первый год - из-за своей типичной арсеньевской походки, я для выпрямления осанки стала ходить по коридорам, держа несколько журналов на голове – а это все документооборот, кстати, где все фиксировалось: получали они документы от такого референта или не получали.
Когда я в первый год не поступила, мама со слезами говорила: иди в ДВПИ, ты же провалилась на актерский! Я восприняла это буквально: подруги у меня поступили в ДВПИ, я жила у них в общежитии половиком и спала на полу – вот так я поступила в ДВПИ.
Да, я его теряла, потом он у меня восстанавливался. Мы уходили на каникулы, а когда пришли, я пела как раз партию Элизы Дулитлл в «Моей прекрасной леди». И если раньше «Я танцевать хочу» исполнялась тоненьким невинным голоском, то теперь это уже был такой басок – то есть явно пела женщина с опытом.
А сейчас я к нему уже привыкла и пою, и даже слышу комплименты: какой голос у тебя – с песком!
Папа неотрывно по ночам смотрел хоккей, когда шла прямая трансляция, и все думала: как оторвать его? И я подходила и напротив него делала «ласточку», и он восхищенно говорил: балерина ты моя! И может быть, то, что папа с такой любовью смотрел на мою корявую раскорячку, это как-то и определило, потому что в моей жизни папа – это такая особенная партия.
Я училась в мастерской Альберта Яковлевича Мамонтова – утонченного эстета и большого эрудита. Именно он для избавления нас от типичной угловатой походки поставил на шпильки и сказал: «Вы – девочки, будущие актрисы, вы должна на шпильках горы пробегать». И когда я пришла в театр, труппа у нас была вся гениальная, все без исключения.
А когда на сцену выходил Вадим Янович Мялк, ты понимал, что такое харизма: вот идет мужчина – большой, взрослый, над лысиной равномерно, в такт шагам, раскачивается волосина: раз – два, и больше ему ничего делать не надо, потому что зал уже загибается от хохота.
В 1989 году мы приехали в Чехословакию, в маленький провинциальный город. А там уже так жили, как мы могли только мечтать. И Вадим Янович замолчал, потому что он тоже воевал за «младшего брата», и «младший брат» теперь жил в совершенно других условиях. Он молчал целыми днями, и только по вечерам, выпив рюмки три в баре, мог что-то сказать.
А в 1990 году мы приехали в Японию. Если бы до этого не было Чехии, то мы бы там и умерли. Потому что никак не могли понять: как поддержанная машина может стоить сто долларов, а новый костюм – сто тридцать.
Москва – город огромный, все приезжают и хотят там быть замеченными. И если я буду ходить по улицам и говорить: люди, любите друг друга – меня никто замечать не будет. А если я выйду на улицу без штанов, меня сразу увидят, полюбят и определят. По этому принципу многие и делают спектакли, которые мне не очень интересны. Я люблю классику, люблю чистое, люблю, когда правда, когда по-настоящему. Все гениальное – просто: без «задниц», без «передниц», без гадких слов.
Хотя вот Довлатова я, например, полностью принимаю и с удовольствием читаю. А когда я читала один из первых романов Сорокина и мне попалось слово «ж..па», я даже не поверила, вернулась, перечитала, решила, что это слово, наверное, с ударением на первый слог.
Расскажу про тот, который случился два дня назад. Мы репетировали «Иванова». Если кто этот спектакль видел, то помнит, что у меня там внушительные бедра и грудь – это все подставное. А так как костюмам и самому спектаклю уже больше двадцати лет, то все подставное на меня налазит, а само платье еле застегивается и в любой момент сзади может разорваться.
Я подхожу к Николаю Тимошенко и говорю: «Коля, если я скажу: «я продрогла», значит у меня сзади лопнула юбка и срочно накинь на меня свой пиджак». Коля в ответ отодвигает полу пиджака и я вижу, что ширинка у него застегнута только до середины, и говорит: «Видишь, я не смогу». Я тогда говорю: «Что для тебя важнее: мой зад или твоя ширинка?».
Или вот недавно у нас на сцене упал шкаф. Валя Запорожец по роли прячется в шкафу, я в спальне играю любовницу Славского. Смотрю, открывается дверь с Вальком, отделяется этот огромный шкаф от стены и падает навзничь. Я бегом к нему -на шпильках, в какой-то майке, трусах, думаю: Валя убит. Когда-то я занималась боди-билдингом и помню, что в наклоне ничего нельзя поднимать тяжелое, надо с приседа.
Я присаживаюсь, приподнимаю шкаф, шепчу: "Валя, ты жив?". Потому что не понимаю, будем мы играть или нет, а зал в шоке и не знает как реагировать. В ответ слышу хрип и кричу: "Он живой!" – то есть, продолжаю играть. Славский подбегает ко мне и сдавленно шепчет: «Тут я тебе не помощник», и убегает за сцену с криком: «Занавес!». А я в трусах, в полуприседе, продолжаю держать этот шкаф.
Нет, вообще себя не вижу. Я – актриса, хороший исполнитель. Мне даже дома лучше исполнять: самой помыть полы, посуду, чем сказать кому что делать. Стать из актеров режиссером – такое возможно, но мне кажется, что только при определенном складе мышления.
Я даже не знаю. Честно. Наверное, драматической. Жанну ДАрк – можно было, я ведь сама – как мужик в юбке, поэтому все вот эти вещи: с мечами, копьями, всякими кинжалами – это все мое.
Ты находишься в том месте и в то время, где нужен, поэтому я не на Мосфильме, и не на Ленфильме, а на баррикадах. Сергей Степанченко мне дал возможность немного попробовать – не скажу, что в кино я добилась каких-то высот, все было очень просто, но опыт был хороший, потому что это совсем другое существование, нежели на сцене.
Кино я люблю смотреть, когда никого нет дома: тишина, я накрываюсь пледом, беру бутерброд или, извините, семечки, особенно, извините «Мартин» и смотрю кино – про любовь. Потому что когда мне плохо и смотрю что-то типа «Страсти Христовы», я могу умереть. Также с Уитни Хьюстон: если я еду в машине и она поет по радио, у меня немедленно начинает болеть сердце, и выключить ее я не могу – вот так она на меня действует.
Сейчас все ищут предназначение, до 45 лет пытаются выяснить, какой смысл жизни – у мужчин, у женщин, ведь он наверняка разный, потому что мужчины – с Марса, а женщины – с Венеры, и у нас не могут быть одинаковые задачи.
Мне в этом смысле стало понятнее после документального фильма, где показали, как нерестится рыба – с каким рвением она идет отложить икру туда, где когда-то была икринкой. И в конце был страшный кадр: вода и сверху вся рыба со вспоротым брюхом.
И в этой концепции: прийти, привести кого-то и уйти – есть какая-то правильная закономерность. И тогда вот эта вот жизнь со своим горем, потерями, разрывами, нелюбовью становится более понятной. И если мы умеем все это пережить, то это сделает нас сильнее.
