Евгений Еремин – автор плодовитый (за десять лет более ста опубликованных романов), но немногословный – каждый роман состоит из названия и одной строчки.
Если описывать явление в терминах, принятых в рекламе и пиаре, где Евгений проработал более восьми лет, то получится примерно как название компании и слоган к нему, только вместо бренда у художника фигурирует феномен: «страх», «любовь», «Гугл», и слоган выполняет не столько зазывающую, сколько объясняющую функцию, например: «Мама»: «Суп в синей кастрюльке.».
В пятницу у Еремина открылась персональная выставка в музее «Артэтаж», мы поговорили с художником про его монороманы и «транзитный» формат существования.
В 2008-м году я принес научной руководительнице главу диссертации по творчеству Бориса Гребенщикова, а она её густо перечеркала красными чернилами – мол, процентов десять сгодится.
Я приуныл. А она говорит: «Не надо бояться прощаться с тем, что может быть лучше. Не бойся страха». И хотя я всегда держался мысли, что лучшее - враг хорошего, у меня вдруг перед глазами визуализировался такой лист А4 со словами: «А ить мы жить-то боимся...». Так возник монороман "Страх" состоящий всего из одной фразы
Потом мы неделю спорили с ней (она - доктор филологических наук, профессор, платоновед) может ли роман по законам жанра состоять из одной строки. Я почти победил.
Пришли к компромиссному решению – если роман согласятся опубликовать в университетском альманахе – значит, может. Но редактор, известный в России солженицыновед, прочел, улыбнулся… и «добра» не дал.
Тогда мы с другом, Пашей Глюком, оклеили ночью романом фонарные столбы по центральной улице Ленина города Благовещенска. Так он стал "столбовым".
Я их не придумываю специально, просто выхватываю какую-то фразу из потока, и мое дело только – добыть к ней заглавие. Или, наоборот, бывает слово, которое мне очень нравится, например, «брекеты», и я к нему ищу текст. Но для меня романы ценны и дороги больше даже не как авторский жанр, а как «кнопка запуска» спонтанного читательского воображариума. Уверен, что в каждом человеке заложен ген поэзии. На этом основана моя методология в преподавании русского языка как иностранного.
В 2010 году фонд «Русский мир» заинтересовался ею и помог мне открыть в Китае, в Харбинском университете студию спонтанного стихосложения «Чайное дело». Китайские студенты все время сетуют, что их заставляют много читать.
Я и предложил им взять тему и написать роман из одной строчки, они обрадовались, а на следующий день приходят еще грустнее, чем были. «Хитрый вы, Евгений Михайлович, - говорят. – Романы маленькие, а думать надо много, и в интернете про это ничего нет». И, тем не менее, есть в этих романах какая-то такая «волшебинка», которая убирает, отменяет страх перед ошибкой.
Многие видят в этом жанре жест в сторону постмодерна, ризоматичности. С ризомой я буду всячески спорить, потому что в моих романах в любом случае есть ствол, есть дань традиции, есть фокусировка и здесь о размытости децентрации речи не идет.
Я вообще считаю, что пост-модерн с его плюрализмом и смертью основ – это химера и что это такое на самом деле, никто по большому счету не знает. Просто его лихо раскрутили несколько французов в эдаком междусобойчике.
Знаете, общаясь с коллегами по цеху, я с удивлением и радостью узнаю, что «столбовые романы» оказывается сорифменны и многотысячелетней культуре, так называемых, «текстов новой природы», и «ответным текстам» досократиков, и «поэзии» Велимира Хлебникова. А известный авангардный поэт и литературный критик Дарья Суховей сравнивает их с творчеством лидера эгофутуристов Василиска Гнедова и его эпатажной книгой «Смерть искусству» и с «Обращениями» Дмитрия Пригова, при этом делая оговорку что, столбовой роман — это не поэтическая миниатюра, и не малая проза, а более сложный жанр, стилистически близкий русской крупной прозе Лескова и Чехова. Сам я над этим никогда не рефлексировал, здесь литературовед во мне умолкает, все романы появлялись спонтанно. Кстати, сохранились сведения, что Чехов много лет работал над большим романом «О любви» и, в конце концов, умаявшись, свернул его до одной строчки: «Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы».
В нулевые я работал в рекламе – придумывал слоганы к брендам, и в какой-то момент понял, что у меня перестали писаться стихи и тексты. Как Умка когда-то спела: «Фарш невозможно провернуть назад». Вот так и у меня: было полное ощущение, что вдохновение кончилось. Но стали появляться отдельные строки, иногда даже без ритмики, а иногда близкие к моностиху.
Я носил в кошельке магазинные чеки, на которых эти строки записывал, так как блокноты у меня не приживаются, и постепенно из этих листочков целая «чековая книжка» собралась – «Листья снега», которая в 2008-м вышла в альманахе «Приамурье», в 2011–м - в питерской «Антологии сетевой поэзии», а в 2014 году во владивостокском издательстве NidingPublUnLTD её отдельной книжкой издал Константин Дмитриенко. Причем к уитменовским «Листьям травы» здесь никакого отсыла, как может на первый взгляд показаться, нет, скорее к тургеневским «Стихотворениям в прозе» с их обращением к читателю: «не пробегать стихов сподряд, но читать их враздробь – сегодня одно, завтра – другое».
Китайские студенты по моему заданию пишут стихи на русском языке. И как-то мне попалась у одного студента строчка «У любви нет резьбы» - я тогда от этого обалдел, потому что круто, и даже расстроился, что не мне такая строчка в голову пришла – прекрасный рефрен для песни.
А потом, когда перечитывал это стихотворение своему научному руководителю, увидел, что неправильно прочитал - в оригинале было «У любви нет резона». Возликовал, что про резьбу – это моя метафора, но потом все равно нигде не мог ее употребить.
Перед 18-м марта все разговоры же только о выборах, вот и мне пришла в голову мысль написать роман «Путин», но без явной политической окраски и позиции, чуть изменив строчку про любовь - «У России нет резьбы!», знаете, как роман-мем, роман-принт, роман-ответ на все сепаратистские выпады, но, по отзывам друзей, звучало это несколько двусмысленно, хотя посыл подразумевался только положительный, объединяющий, как в «Слове о полку Игореве».
Моя коллега, «крестная мать» столбовых романов, сказала по этому поводу, что литература крайне редко выигрывала, когда заходила на территорию политики, да и чтобы ненароком не нарушить статью 50 закона о Выборах Президента РФ - об агитационном периоде, решил это произведение на выставке в «Артэтаже» не опубликовывать. В итоге текст романа «Путин» остался чистым, как 15-я поэма Василиска Гнедова. Ролан Барт бы сказал: нулевая степень письма.
Мне как-то владивостокский художник-монументалист, в свое время занимавший пост главного художника Владивостока, Паша Шугуров сказал: «Женя, ну за что я, как потенциальный покупатель, здесь должен платить? Вот если бы твой роман был в кожаном переплете и обложка тисненая стразами украшена, с позолоченной пряжкой-замком – тогда я понимаю».
То есть при всей панковости его артистичной натуры в этот момент, мне кажется, в нем говорил потребитель, потому что именно в распечатке на принтере, на обычной бумаге и заключается анти-гламурный, анти-кризисный пафос.
Но этот упрек он мне позже изящно вернул. Когда мы готовили экспозицию, на меня напал всеобъемлющий, кьеркегоровский страх, потому что текст на А4 – это же монотонно, думал: может, до А3 формат увеличить, Times New Roman на какой-нибудь более заметный шрифт заменить, расцветить чем-нибудь, дополнить. И я тогда «из глубины воззвах», позвонил Паше, чтобы он пришел и твердой дизайнерской рукой все поправил.
И Паша мне сказал: «А ведь ты, чувак, боишься просто так открываться и этими «красивушками» стараешься прикрыться, а здесь нужен - бескомпромиссный минимализм – это хорошо и нормально. Посетители «Артэтажа» видели все: американцев, японцев, голландцев, китайцев, а такого – еще нет. Поэтому не бойся. Лист А4 и Times New Roman - это ДНК твоего минимализма. Не изменяй ему».
После школы я собирался поступать на художника-графика, но встретил одноклассницу, которая сказала, что поступает в техникум советской торговли, где конкурс 17 человек на место, а на мой худграф тогда было полтора-два человека. И мы поспорили на бутылку шампанского, поступлю я или нет. Поступил, но шампанское от нее не получил, и может быть, в каком-то смысле ушел от своей судьбы.
Потом я лет восемь проработал в ресторанах города Благовещенска, заработал, кстати, кучу хворей, из больниц не вылазил… А потом, по совету мамы и старшей сестры, вспомнил о своей любви к слову, поэзии, и в разгар талонной системы, дефицита продуктового ушел из самого престижного ресторана города с крутой зарплатой, поступил на филфак со стипендией в 40 рублей.
Самое удивительное – что как только стал заниматься тем, что по сердцу - все хвори как ветром сдуло. Так что мне кажется, что я больше все-таки, наверное, художник, чем словесник, потому что слово я вижу картинкой, я и роман увидел картинкой – белым листом, на котором был написан текст. Хотя… есть ли грань между художником и поэтом? Собственно ответ на это, наверное, в самой жанровой пограничности выставки в «Артэтаже».
Самые узловые моменты моей жизни, связанные с культурой, искусством, музыкой, происходили во Владивостоке. Здесь, в начале 80-х, я окунулся в музыкальный мир университетских дискотек, познакомился с поэтами из «Серой лошади», «Методологического Семинара» - даже попал на страницы их культового альманаха «Воскресенье», здесь познакомился с Толей Погодаевым, лидером группы «Бунт зёрен» и записал с этой группой свой первый альбом, отсюда, в середине 90-х, уезжал на покорение Москвы.
И одна из преподавательниц кафедры филологии ДВГУ пригласила в Якутию, где ей поручили возглавить кафедру, предоставив возможность писать диссертацию по Гребенщикову. А стоял 1996 год, когда по рок-поэзии еще не было ни одной диссертации. Так, я в 1997 году уехал в Якутию, поступил в аспирантуру, и если бы тогда защитился, то это была бы первая диссертация по БГ. Но в силу личных обстоятельств защитил я ее только через десять лет в Москве, в РУДНе.
Но это был такой праздник! И лидер «Бунта зерен» Анатолий Погодаев присутствовал на моей защите в Москве, и даже привел с собой флейтиста «Аквариума» Олега Сакмарова и защита плавно перетекла в спонтанный рок-концерт, так что Председатель диссовета, почетный профессор РУДН, академик Анатолий Карпов растрогался, подарил свой двухтомник с дарственной надписью – сколько лет в науке, но это лучшая защита в моей жизни.
Я несколько раз уезжал в Москву, делал несколько мощных вылазок, так как всегда была убежденность, что только в Москве можно себя как-то реализовать. Потому что если мы говорим о серьезной науке, об академической жизни, то, конечно, она вся там. Но каждый раз кто-то из родителей заболевал, и я возвращался. И вторая причина, что, видимо, я провинциален в том смысле, что мне очень нужно общение, и в Москве мне его все время не хватало. Через полгода жизни там, возникало нестерпимое: остановите Землю, я сойду, потому что так хотелось поговорить по-нашему, по-дальневосточному, с нашими эмоциональными амплитудами.
И мне кажется, что сейчас как раз такой момент, когда децентрация может сработать, потому что тенденция «на Москву» себя сегодня исчерпала. Я, например, явно вижу, что Владивосток все больше превращается в дальневосточный Петербург. И сейчас для меня ближе «транзитный» формат существования: съездил туда, подзарядил батарейки, вернулся. Потому что вижу, как там люди потихоньку в своем таланте загибаются, так как вынуждены не тем заниматься.
У меня с «Черным квадратом» давняя концептуальная дискуссия. Впервые его изображение появилось у Малевича еще за два года до фактической даты создания картины, в 1913 году, когда он работал над эскизами костюмов и декораций к знаменитой футуристической опере «Победа над солнцем». И «черный квадрат» там – совершенно четкий, прозрачно-непрозрачный символ победы человека над природой, он замещал, вытеснял в спектакле солнечный круг, был - анти-символом солнца и всего естественного, природного.
Если учесть контекст того времени, футуристские манифесты – Солнце – может быть прочитанным и как метафора Пушкина и шире – Христа. У меня по этому поводу мощное идеологическое разногласие, потому что сегодня, наряду со зримыми мощными светлыми переменами, я ощущаю какое-то закулисное присутствие «черного квадрата» и в образовании, и в политике, и в искусстве. Для меня это - иллюстрация к роману «Страх». Это то, с чем всю жизнь боролся Антон Палыч – безраздельный страх перед жизнью, не запрещенной наотрез, но и не разрешенной в полноте – беликовский страх «черного квадрата». Даже аббревиатура у этого знака застеночная - ЧК.
И мне увиделся образ, противостоящий «черному квадрату», – желтый солнечный круг на чистом белом фоне. Друзья говорят - визуально получается «глазунья». Ну и что? Прекрасно! «Эх, яичница, закуски нету лучше и вкусней!». И если говорить о каком-то воззвании, то я хотел бы, чтобы у нас «черный квадрат» стерся, испарился из сознания, чтобы этот псевдокультурный символ вытеснило Солнце. Мне кажется, нам сейчас очень не хватает простой, победной, тёркинской глазуньи.
И вообще я сейчас склоняюсь к тому что, нужно больше пользоваться простыми естественными словами, а не черноквадратными шкафизмами, тогда в язык вернутся правда и поэзия, ведь на самом деле мы с возрастом активно теряем вкус к слову, наша речь изобилует языковыми мозолями, особенно в политике.
Как двоешники на экзамене – всё позабыли, ничего не знаем. А вот дети знают! Пётр Мамонов знает, Вячеслав Полунин знает. Василий Каменский, один из авторов футуристского Декрета №1 знал, всю жизнь коллекционировал детские рисунки.
Я бы в роддомах дарил счастливым родителям «Чукоккалу» Чуковского – вот где радостная любовь и распахнутое внимание к самовитому детскому солнечному слову! Пусть всегда будет Детство, пусть всегда будет Солнце!
Вспомнил, что первая заграничная «публикация» романов в Токио была осуществлена девушкой из Владивостока, которая вышла замуж за японца - Юлией Кротовой и сейчас романы в Японию полетят на воздушных шарах - такая рифма. На самом деле, мне кажется, что концепция "столбовых романов" прекрасно рифмуется с культурой Японии.
По территории наши страны сопоставимы как танка и романы Льва Толстого, но есть в них корневое объединяющее начало - любовь к созерцательности, к путешествиям вглубь сердца. Порой ловишь себя на мысли, что "залип" на каком-то, казалось бы, привычном слове, как на иероглифе, подбирая ключи к его дверям.
Такая занимательная неокаллиграфия, русский дзен-роман. Давно хотел побывать в Японии, но всё как-то не складывалось, и вот эта затея с Первой международной летучей выставкой стрит-арта — наверное, эдакий иррациональный, из области наивного искусства шаг в эту сторону. Кстати, вместе с романами на шариках в Японию полетят и картины юного художника-аутиста Алеши Пинчука, сына моих друзей из неформального общества помощи аутистам "Маленький принц".
Вообще сверх-идея этой акции — невесомо-детская: отмена многотонной суеты и страха перед полетами во сне и наяву — "Легче, легче, ещё легче!"
