Роман "Баудолино" (16+) — это четвертый роман итальянского ученого, профессора семиотики Умберто Эко. Литературный критик, переводчик, главный редактор портала "ГодЛитературы" Михаил Визель уверен, что именно Эко первым ввел в обиход постправду как политически выгодную интерпретацию разрозненного набора фактов и фейк ньюс как намеренное распространение дезинформации в СМИ, сообщает ИА PrimaMedia.
Напомним, что действие четвертого романа Умберто Эко происходит в Европе конца 12-го – начала 13-го столетия, когда знаменитый германский король Фридрих Барбаросса пытается объединить Италию в единую Священную Римскую империю, а его воспитанник, деревенский парень Баудолино в этом Фридриху помогает, но не огнем, мечом, ядом или интригой, как было принято в то время, а при помощи того, что мы сегодня называем политтехнологиями.
Дискуссию "Фейк ньюс в XII веке – блестящее порождение переводчика" Михаил Визель начал с цитаты самого Эко:
"Если мы и в чем-то можем быть уверены в этом нашем мире, полном заблуждений, исторических фактов и фальсификаций, так это в том, что Супермена зовут Кларк Кент. Все остальное может быть поставлено под вопрос" — на этом парадоксе и построено все романное наследие выдающегося филолога, медиевиста Умберто Эко.
Как объяснил переводчик, к Эко справедливо применяют термин "постмодернист": каждый роман итальянского профессора – артефакт постмодерна с человеческим лицом, пример не смысловой лаборатории для высоколобых интеллектуалов, а классического нарратива, который читаешь с детским вопросом: а что там дальше?
— Умберто Эко поженил ученый постмодернизм с беллетристикой, показал, что умная книга может быть развлекательной, — рассказал Визель. — Секрет его мастерства — фундаментальные знания плюс интерес к живой жизни. Чем роман "Баудолино" важен для наших дней? Эко показывает, как политтехнологии могли осуществляться на примере своих героев: Фридриха Барбароссы и Никиты Хомиата, но делает это так, что мы понимаем, это относится не только к историческим персонажам, но и к нам.
Говоря о постмодернистской литературе, Михаил Визель указал на распространенную ошибку критиков, которые говорят, что "роман написан в технике постмодернизма", а это, по его словам, совершенно неправильное употребление.
Здесь я процитирую писателя Макса Фрая, вернее, Светлану Мартынчик, которая пишет под этим псевдонимом: когда человек говорит, что роман написан в стиле постмодернизма, он ничего не понимает ни в постмодернизме, ни в литературе, потому что единственное возможное определение: этот роман написан в ситуации постмодерна.
Ситуация "постмодерна", в которой мы сегодня все существуем, — это объективное ощущение автора, что уже все было сказано до него, и его дело – просто переставлять элементы, как в калейдоскопе, играя с читателем в аллюзии, цитаты, новые смыслы, которые искрятся при проворачивании этих элементов в калейдоскопе.
— "Баудолино" переполнен такими цитатами, часто, казалось бы, не относящимися к делу, — прокомментировал Визель. — Сам сюжет – поиск чаши Грааля среди шести копий – отсылает к "Шести Наполеонам" (16+) Конан Дойля, жители несуществующей страны, куда попадают Баудолино и Никита Хоамит, приветствуют друг друга словами "Гигино гигюль", которые Эко позаимствовал из "Путешествий Гулливера" (0+) Свифта, жители другой страны говорят на волапюке – искусственном языке, придуманном в начале ХХ века.
Понятно, что такие отсылки для Эко – это в том числе способ продемонстрировать его чудовищную эрудицию. Но сам он уверяет, что это по любви: "Иногда я задаюсь вопросом: не затем ли я пишу роман, чтобы позволить себе все эти отсылки, понятные лишь мне самому? Но при этом я чувствую себя художником, который расписывает крапчатую ткань и за завитками, цветками и щитками помещает едва заметные начальные буквы имени своей возлюбленной. Если их не различит даже она, то это не важно. Ведь поступки, вдохновленные любовью, совершаются бескорыстно".
— Сам постмодернизм закончился вместе с "концом истории", объявленным Фукуяма. Но этот тип романистики, этот тип литературы и этот тип мышления, который стоит за литературой, продолжает существовать, — подвел итог своему выступлению Михаил Визель, после чего аудитория смогла задать вопросы.
— Способность Баудолино мгновенно понимать и усваивать впервые услышанный язык, — это художественная условность или были в истории люди с такой языковой способностью?
— Я думаю, что такие случаи были и в этом Эко точен, он не стал бы выдумывать. Языками он занимался довольно много – семантикой языка, философией языка, переводил, цитировал, изучал как ученый и вступал в диалог с лингвистами. Рождаться со способностью к языкам, наверное, невозможно, но возможно рождаться со способностью к быстрому схватыванию и мгновенному анализу новой для себя информации
— Первая фигура российской политической сцены, которая приходит на ум в связи со сходством функций, которые выполнял Баудолино, — это бывший первый вице-премьер по внутренней политике Владислав Юрьевич Сурков. На ваш взгляд, в его подходе к конструированию реальности есть сходство с методами героя Эко?
— Здесь я, конечно, не эксперт. Но на мой взгляд, Владислав Юрьевич Сурков – представитель того же склада ума, который находился в такой же политической ситуации, как и Баудолино. И поскольку западные веяния и течения, связанные не только с длиной юбок и шириной брюк, но и мод политических, до нас доходят с некоторым опозданием, то Сурков, на мой взгляд, представитель того же подхода к реальности, который Эко воплотил в фигуре Баудолино.
— Как сам Эко относился к максиме, что цель оправдывает средства?
— Здесь речь идет не о средствах, а о текстах. Эко ни к чему не относился однозначно, и как настоящий интеллектуал был способен вывернуть любую мысль наизнанку, в зависимости от ситуации и от контекста.
— Фейк ньюс – это порождение сегодняшнего дня, переброшенное в исторический период XII века, или тогда это тоже существовало?
— Что было в XII веке, то есть и сейчас. Как ни грустно это осознавать, но видимо это такая врожденная черта, что мы, люди, склонны верить тому, чему нам приятно верить, и мы достаточно ленивы и нелюбопытны, чтобы не докапываться до сути, удовлетворяясь внешними проявлениями того, что нам выгодно. Те, кто следят за новостями, знают, что часто невозможно понять, что же на самом деле произошло, даже если событие случилось совсем недавно. Например, трагический инцидент с самолетом SSJ — казалось, бы все произошло среди бела дня при множестве свидетелей, сохранились черные ящики, нужно только дождаться анализа специалистами и их заключения. Но нет, сразу возникли одна другую обгоняющие теории, что во всем виноваты пассажиры, которые попытались спасти свои чемоданы, что виноваты пилоты, открывшие форточки, из-за чего огонь распространился. И сразу к этим версиям возникли контропровержения и контраргументы, что гипотезу про чемоданы запустили пиарщики "Аэрофлота", чтобы снять вину за гибель людей с аэрокомпании. И это крайний пример того, как реальность пытаются изогнуть под то, что выгодно совершенно конкретному заказчику. Очень неприятно впадать в паранойю, что все кому-то выгодно, но на примере "Баудолино" и того, что мы сами читаем в новостях, так и происходит. Так что фейк ньюс – это не чья-то злобная выдумка, а ситуация, в которой мы находимся постоянно.
— Следуя этой логике, фейк ньюс можно назвать и четыре откровения "Нового Завета"?
— Фейк ньюс – слово, маркированное резко негативно, но если убрать негативную коннотацию, то да, получится, что четыре Евангелия являются ярчайшим примером сконструированного нарратива. Нам приятно представлять, что апостолы Иоанн, Матфей, Лука и Марк действительно существовали, но на самом деле эти тексты – компиляция более ранних источников, которые вобрали в себя разные версии одних и тех же событий. Для историков не тайна, что существовало множество параллельных других евангелий, которые мы сейчас знаем как апокрифы: от Фомы, от Никодима, но в отличие от четырех истинных, эти были объявлены недостоверными – то, что мы сегодня назвали бы фейком. И при всей провокативности тезиса, это пример сконструированной реальности, которая прочно вытеснила собой то, что было на самом деле. А что было на самом деле – мы не узнаем, пока машину времени не изобретут.
— Можно ли тогда говорить, что письменность изначально была тем инструментом, который может подкорректировать реальности в выгодном линии партии ключе. И сам факт существования письменности — это факт существования другой реальности, на которую человек уже может повлиять на свое усмотрение?
— Свои лекции по семиотике Эко любил начинать с того места диалога Платона "Федр", где Сократ рассказывает, как к древнему фараону Тамусу пришел бог, которого египтяне знали под именем Тот, а греки знали под именем Гермес, и предложил свое инновационное изобретение – письменность. Он, как принято в таких случаях, сделал презентацию, объяснил достоинства предлагаемой инновации, которые сводились к тому, что люди не станут тратить время и силы на запоминание событий, а будут их записывать, и у людей появится больше времени и сил на то, чтобы работать. Но мудрый фараон отказался, потому что понял, что люди в таком случае потеряют истинную память: "Припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собой. Стало быть, ты дашь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они будут много знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве своем невеждами". И с одной стороны, Тамус оказался прав, потому что с распространением письменности исчезли люди, способные наизусть запомнить эпос, с другой стороны неправ, потому что забывая некоторые факты, некоторую последовательность событий, люди стали запоминать нечто более важное и на более высоком уровне обобщения – они стали запоминать книги, которые уже не просто являются очищенным собранием фактов, как энциклопедия, а нарративом – собранием повествований. Без письменности, говорил Эко, невозможно создать такие шедевры памяти, как "Война и мир" (16+) Толстого или "Улисс" Джойса (18+).
— Можно ли считать любой текст постправдой?
— Не постправдой, а скорее надправдой, неким продуктом взгонки, результатом более высокого уровня обобщения. Американский автор Уоллес в своей книге упоминал, что если написать: "король умер и королева умерла" – это будут факты, а если написать: "король умер и королева умерла от горя" – получится уже повествование, нарратив. Одно эмоциональное слово совершает переход от устного высказывания к письменному. Но я бы не сводил знаковые системы только к языку, есть система знаков в одежде, например. В последнее время я много перевожу графических романов — этим увлечением я заразился от Эко, который был большим знатоком Корто Мальтезе (персонаж одноименного цикла графических новелл, созданных итальянским художником Уго Праттом – прим.ред.) и любителем "бондианы". Я перевожу тексты, вставляю их в окошки на страницах и вижу, как сочетаются картинка и текст, и повествование ведется не картинками и не текстом, а их симбиозом. Это тоже очень сильный язык, выходящий за рамки письменности.
— Философы говорят о совершившемся визуальном повороте культуры, те смыслы, которые раньше выражал язык, теперь выражает картинка. Большие тексты в будущем останутся?
— Этот вопрос лучше задать моей двенадцатилетней дочери, потому что будущее принадлежит ей, а не мне. Но я думаю, что большие тексты останутся. Цель определяет средства: у каждой прикладной задачи есть инструменты ее решения, свои медиа. Инструкцию для стиральной машины, наверное, проще изобразить картинками, чем составлять текст на десяти языках тех стран, куда машина поставляется. А трактаты по философии, несмотря на уже существующие остроумные графические переложения Витгенштейна, Маркса и Аристотеля, должны оставаться в буквах.
