4 февраля исполнилось 150 лет со дня рождения писателя Михаила Пришвина (1873-1954), бо́льшая часть произведений которого посвящена отношениям природы и человека. В 1931 году он провёл три с лишним месяца в Приморье, после чего написал одно из лучших своих произведений — повесть "Женьшень". Специально для ИА PrimaMedia Василий Авченко рассказывает о дальневосточных дорогах и впечатлениях Пришвина.
Бегство на восток: по следам Арсеньева
Ни при какой власти жизнь Пришвина нельзя было назвать безоблачной. Ещё в 1897 году он был арестован за связь с социал-демократами и марксистами, год провёл в тюрьме. Вот и дальневосточной поездке 1931 года предшествовал очень непростой для Пришвина период.
Пролетарские писатели — РАППовцы — нападали на "попутчиков", критиковали Пришвина за "бегство от классовой борьбы" и членство в "контрреволюционной" писательской организации "Перевал"…
Писатель всерьёз думал о том, чтобы вернуться к профессии агронома (Пришвин имел диплом инженера-землеустроителя, работал агрономом, написал ряд специальных работ: "Как удобрять поля и луга", "О разведении раков", "Картофель в огородной и полевой культуре"). Говорил, что находится "накануне решения бежать из литературы в какой-нибудь картофельный трест или же проситься… за границу".
Вскоре действительно "бежал" — но не в сельское хозяйство, не за рубеж и тем более не из литературы. Отправился в Свердловск на стройку Уралмаша, чтобы написать очерк для журнала "Наши достижения".
Грохот индустриального энтузиазма, впрочем, ценителя природы лишь удручил. Тогда Пришвин решил махнуть на Дальний Восток — подальше от города, машин и толп, поближе к дикому и первозданному.
Он уже был очарован произведениями писателя, путешественника, учёного Владимира Арсеньева. Книгу "В дебрях Уссурийского края" Пришвин назвал "огромным очерком, вполне удовлетворяющим во всех отношениях требованиям высокохудожественной литературы". Арсеньева он ценил не только как дальневосточного "гения места", но и как носителя особого — "первобытного" взгляда на мир.
В 1928 году Арсеньев навещал Пришвина в Загорске, тот записал в дневнике:
"Чрезвычайно подвижный, энергичный человек".
Не раз говорил, что хочет пройтись с фотоаппаратом по таёжным тропам Приморья. К сожалению, Пришвин не успел приехать в гости к Арсеньеву — последний скончался во Владивостоке осенью 1930 года. Однако нет сомнений в том, что маршрут дальневосточной командировки, оказавшейся для Пришвина счастливой, навеян именно словами и книгами Арсеньева.
К тому же так совпало, что из Приморья приехал племянник писателя — Андрей Пришвин (1907–1978). Он работал на рыбных промыслах и вскоре опубликовал в журнале "Красная нива" рассказ "Иваси". "Осенью 1930 года я вернулся с Дальнего Востока, где проработал около года, — вспоминал Андрей Сергеевич (впоследствии он занимался журналистикой и литературой, в 1940-1961 гг. жил в Хабаровске, работал в газете "Тихоокеанская звезда", в 1948-1955 гг. руководил журналом "Дальний Восток".
— Я работал на острове Рейнеке под Владивостоком. Михаил Михайлович набросился на меня с расспросами. Его интересовало буквально всё…". Оформив командировку от газеты "Известия", Пришвин выехал из Москвы поездом 8 июля 1931 года вместе с сыном Львом (1906—1957) — фоторепортёром и прозаиком, писавшим под псевдонимом "Алпатов".
В городе: "Владивосток населялся всегда людьми временными…"
Поезд прибыл во Владивосток 18 июля. Пришвин застал "пацифистско-вавилонский" период жизни города. Когда в 1922 году Владивосток покидали японские интервенты, город по соглашению с ними демилитаризовали, крепостные форты лишились орудий.
"Вот казармы, срытые по Японскому договору, могучие бетонные укрепления, запустение всё больше и больше", — записал Пришвин.
Уже в 1932 году начнётся восстановление крепости и Тихоокеанского флота из-за угрозы новой войны с Японией, Владивосток превратится в военно-морской форпост. Вскоре по тем же причинам местных китайцев вернут на родину, корейцев вышлют в Среднюю Азию, японцы уедут сами. Но в 1931 году китайцы, корейцы и японцы составляли значительную долю населения города. Пришвин даже посетил китайский театр, впоследствии восхитивший другого писателя — Евгения Петрова, соавтора "Двенадцати стульев" и "Золотого телёнка".
Пять тысяч лье по Сибири: Удивительный вояж генерал-губернатора на Камчатку с француженками и виолончелью Страдивари В 1849 г. генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Муравьев совершил уникальное путешествие из Иркутска на Камчатку и обратно
Из записей о Владивостоке в дневнике Пришвина: "Доски из тротуара повыбраны, легко ночью сломать ногу. Выбирают доски на топливо, потому что угольный кризис, а кризис, потому что рабочие-китайцы забастовали… Приходится идти не деревянным тротуаром, а шевелить ботинками камни".
Тема дорожного покрытия появляется и в другой записи: мостовая оказывается вымощенной плитами с разорённого Покровского кладбища (ныне — Покровский парк):
"Сегодня шёл по улице Ленина (около Версаля), и вдруг мне как будто буквы какие-то явились на камнях мостовой, я остановился и действительно увидел буквы, а рядом были целые слова, вырезанные на камне: "Упокой, Господи!" и через несколько камней: "прах Зинаиды Ивановны".
Владивосток Пришвин счёл городом временщиков: "Владивосток населялся всегда людьми временными, приезжавшими, чтобы скопить себе некоторую сумму на двойном окладе и уехать на родину… Оттого в городе нет устройства в домах и возле домов крайне редки сады. Впрочем, не только люди были временные, но и сам город, как маленький человек, жил неуверенный в завтрашнем дне: сначала дрожали, что порт перенесут куда-то в Посьет, а когда устроился богатый порт и маленький человек уверился в постоянстве территории под его ногами, порт перенесли в Дальний и Артур… Теперь сроки службы чрезвычайно сократились, появились летуны, и впечатление такое, как будто все куда-то стремятся уехать, перебраться, удрать".
Дневник Пришвина содержит неизбежные неточности и натяжки. Так, он пишет: "Господствующая сопка во Владивостоке "Тигровая", названа потому, что ещё в 1905 году тигры снимали с батарей часовых". Владивостокский краевед Нелли Мизь справедливо указывала: Тигровая — высота не господствующая, да и в 1905 году никаких тигров на ней уже не было. С другой стороны, мифы порой характеризуют время и место красноречивее, нежели сухие факты. Пришвин пересказывает и другие байки — о егере, которого будто бы утащил в море гигантский осьминог, о черепахах и барсуках, непременно стремящихся откусить мужчинам половые органы.
Во Владивостоке Пришвин встречался с лесоводами, охотниками, Трофимом Борисовым — руководителем рыбных промыслов, писателем, добрым знакомым Арсеньева. Посещал Ботанический сад на Океанской и лисятник на Седанке. В Семёновском ковше (ныне Спортивная гавань) фотографировал китаянок, ждущих возвращения рыбаков.
"Иваси 60 к. десяток, и беднота ожидает, чтобы купить. Жарить иваси можно без масла, такая она жирная", — записал Пришвин.
Интересно, что буквально двумя годами раньше лов иваси в Приморье описывал поэт Павел Васильев, а годом позже — прозаик Аркадий Гайдар, работавший тогда в "Тихоокеанской звезде".
"Пробил страшный час защиты родины..." Как проходила мобилизация во Владивостоке в 1914 году Доцент ДВФУ Вадим Агапов рассказывает, как проходила мобилизация во Владивостоке 108 лет назад, в начале Первой мировой войны
Было у Пришвина в городе ещё одно важное дело. Живший во Владивостоке внучатый племянник Достоевского Сергей Иванов вспоминал:
"На Эгершельдском кладбище пожилой человек с большим букетом цветов остановил меня и спросил, не помогу ли я ему найти могилу писателя Владимира Клавдиевича Арсеньева. Я охотно согласился. Когда мы пришли, мой спутник поклонился могиле и положил цветы к основанию памятника… Это был Михаил Михайлович Пришвин".
В 1954 году прах Арсеньева перенесли на Морское кладбище.
Вне города: "Лучшее в моём путешествии были эти встречи с морем в одиночестве…"
В Приморье Пришвин оставался до 29 октября, в городе старался не задерживаться — его влекли тайга и море. 58-летний писатель совершил около 20 поездок: Майхе (река Артёмовка), Посьет, мыс Гамова, Сидеми (Безверхово), Песчаный… Он объехал юг Приморья — от острова Путятина, где любовался лотосами Гусиного озера, до острова Фуругельма. Изучал тайгу, пушные и оленеводческие хозяйства, осматривал рыбные промыслы на острове Попова, шримсовый (креветочный) заводик в бухте Разбойник…
Если о городе Пришвин зачастую пишет насмешливо и едко, то его записи о природе совсем иные — в них слышны трепет и благоговение:
"Есть такие сентябрьские утренники в Приморье, когда не мороз, а только первая прохлада с росой и строгостью после звёздной ночи согласует силы природы в творчестве роскошно цветистой, сказочно прекрасной и, вероятно, единственной по красоте в мире осени — приморской осени".
Наиболее сильное впечатление на писателя произвёл самый юг края — нынешний Хасанский район с его живописными бухтами, сопками, распадками. Здесь он не раз переживал настоящие озарения.
В Табунной пади близ нынешнего Безверхово записал:
"Лучшее в моём путешествии были эти встречи с морем в одиночестве среди пустынных гор и дико распавшихся скал. И тут, у края земли, возле белого кружева солёной воды, среди ракушек, морских звёзд и ежей и сюрпризов моря… на твёрдой земле тут лучше всего: тут вся трагедия мира, тут всё, и в этом огромном я тоже живу".
В этих же местах Пришвин увидел знаменитый "камень-сердце", который позже описал в повести "Женьшень": "У самого моря был камень, как чёрное сердце. Величайший тайфун, вероятно, когда-то отбил его от скалы и, должно быть, неровно поставил под водой на другую скалу; камень этот, похожий своей формой на сердце, если прилечь на него плотно грудью и замереть, как будто от прибоя чуть-чуть покачивался… Я лёг на камень и долго слушал; этот камень-сердце по-своему бился, и мало-помалу всё вокруг через это сердце вступило со мной в связь, и всё было мне как моё, как живое.
Мало-помалу выученное в книгах о жизни природы, что всё отдельно, люди — это люди, животные — только животные, и растения, и мёртвые камни, — всё это, взятое из книг, не своё, как бы расплавилось, и всё мне стало как своё, и всё на свете стало как люди: камни, водоросли, прибои и бакланы, просушивающие свои крылья на камнях совершенно так же, как после лова рыбаки сети просушивают".
Япония во Владивостоке: предприниматели, храм Урадзио Хонгадзи и встреча со Сталиным Об истории появления в Приморье диаспоры из Страны восходящего солнца в лонгриде ИА PrimaMedia
Писатель Владимир Лидин, встречавшийся с Пришвиным во Владивостоке, записал: "В этом большом бородатом человеке, в котором меньше всего было простоты, хранилось, однако, много милой и непосредственной детскости. Он умел восхищаться и удивляться даже простым вещам".
Постижение "Дальвостока": в краю непуганых оленей, отчаянных браконьеров и голубых песцов
Далеко не все приморские замыслы Пришвину удалось реализовать. Осталось несколько набросков ненаписанных повестей и рассказов. Имелись и замыслы фильмов "Соболь" и "Тигровая сопка". Тем не менее творческие итоги дальневосточной поездки впечатляют. В изданный в 1934 году сборник "Золотой Рог" вошли повесть "Корень жизни" ("Женьшень"), очерковые произведения "Соболь", "Олень-цветок" и "Голубые песцы". Позже три последние вещи составили книгу "Дорогие звери", а "Женьшень" издавался уже отдельно.
"Соболь" составили впечатления от железной дороги на восток. В "Олене-цветке" описаны оленеводческие хозяйства, технология заготовки пантов — молодых оленьих рогов выдающихся лечебных свойств. Первым о пантах писал ещё Николай Пржевальский, позже тему продолжил Владимир Арсеньев, но именно Михаил Пришвин изучил вопрос наиболее глубоко с биологической и экономической точек зрения.
В этих же очерках он вскользь излагает истории, достойные стать сюжетами авантюрных романов — например, о хитроумных браконьерах: "На острове Путятине егеря в перестрелке с браконьерами убили одного из них, некоего Страхова. Труп его они зарыли тут же на берегу, сделав из шлюпки гроб. Оставшиеся браконьеры ночью выкопали гроб, вытащили гвозди, разобрали доски, починили шлюпку и уехали.
Но всех отчаянней был знаменитый браконьер Кочергин. Бывало, он приходил на какие-нибудь празднества с братом и пулей разбивал у него стакан с водой на голове". За голову Кочергина назначили крупную сумму, однако, пишет Пришвин, егеря боялись мести его товарищей. А у одного из егерей от "одного только кочергинского вида… онемела рука" — он не смог даже поднять винтовку и "в кусту дураком просидел". В итоге Кочергина прикончил какой-то кореец…
"Голубые песцы" повествуют об острове Фуругельма — самом южном острове России. В 1929-1930 гг. сюда завезли голубых песцов, которые тут же нарушили экологическое равновесие.
"До появления голубых песцов на острове было так много птиц, что если бы поднять на воздух во время злейшего тайфуна один только какой-нибудь птичий базар, хотя бы, например, с мыса Кесаря, то крики птиц совершенно заглушили бы удары Японского моря о скалы", — пишет Пришвин и делает далеко идущие выводы: "Очень возможно, что и много такого есть ещё, в чём мы действуем, выправляя линию природы в пользу себя, на первых порах не лучше безумных песцов, в один год расстроивших всё огромное птичье хозяйство".
Звероферму вскоре закрыли. До 1960-х годов на острове стоял гарнизон, потом ушли и военные. Сегодня Фуругельма — снова заповедный край непуганых птиц, если вспомнить название первой книги Пришвина, отмеченной серебряной медалью Русского географического общества.
Главным своим произведением писатель называл дневники, которые вёл в течение полувека. Изучение записей 1931 года, полностью опубликованных только в 2006 году (около 300 листков из журналистского блокнота "Известий"), наводит на параллели с чеховской поездкой на Сахалин.
"Здешние особенно интересуются, какое впечатление оставил на меня Д. В. Это потому, что им опереться не на кого, нет авторитетных лиц (поэтов, писателей), кто бы растолковал эту природу", — записал Пришвин, и слова эти не устарели и сегодня.
Писатель открывал уже освоенный, но по-прежнему загадочный "Дальвосток" себе и другим. Формулировал философию этой территории: "Русскому всё непонятно на Д. В., растения невиданные, животные, насекомые, в особенности непонятны и неожиданны переходы в погоде. Вот когда это поймёшь, что именно здесь не Урал, где старые горы кончились, развалились и богатства их все лежат на виду, что здесь молодые горы и вся природа бунтует, начинаешь приходить в себя, разбираться во всём: эти все перемены в природе вследствие особенной силы напряжения разрушения и созидания".
Пришвин записывал русские и латинские названия растений и животных, изучал экономику женьшеневого промысла и пантовых хозяйств, сплавлял воедино биологию, географию, социологию и в этом смысле продолжал не только Чехова, но и Арсеньева. Восхищался лимонником и амурским бархатом — пробковым деревом, записывал местные словечки — бытовавший здесь русско-китайский "пиджин": "манзы", "хунхузы", "купеза" (купец), "машинка" (мошенник)… Наукообразные записи перетекали в прозаические наброски: "Есть вид кукушки (поменьше нашей и кричит она не по-кукушечьи, а вроде как бы: "продам берданку, куплю винчестер")…".
Инфекция пришла во Владивосток из Китая: зачумленным был весь центр города Столетие назад Приморье смогло справиться с самой страшной болезнью человечества — чумой
В дневниках Пришвина находим историю, странным образом предвосхитившую знаменитую "любовь" тигра Амура и козла Тимура уже в наши дни в Шкотовском сафари-парке. Писатель наблюдал за съёмками фильма об Уссурийской тайге режиссёра Александра Литвинова и оператора Павла Мершина. По сценарию, тигр должен был задрать дикую козу, но не пожелал: "Тигр подбирается робко к козе и начинает осторожно лизать козе ляжку".
Эрос и "Женьшень": "Единственная вещь, написанная мной свободно"
Повесть "Женьшень" имела рабочее название "Эрос", при первой публикации в журнале "Красная новь" в 1933 году была озаглавлена "Корень жизни". Это уже не очерк, а художественная проза, одна из пришвинских вершин.
"Единственная вещь, написанная мной свободно", — говорил о "Женьшене" сам автор.
Здесь Пришвин дистанцируется — по крайней мере, внешне — от лирического героя, снабдив того военной биографией, и даёт ему друга — китайца-корнёвщика Лувена. Прототипом, видимо, стал мелькнувший в дневнике "богомольный китаец Ювен", но ещё более явно Лувен наследует арсеньевскому Дерсу — носителю мудрости таёжной тропы, живущему в гармонии с собой и миром. В финале главный герой, обретя любовь и душевное равновесие, говорит: "Я могу себя назвать одним из самых счастливых людей на земле". Повесть заканчивается торжественными словами: "…Вступаю в предрассветный час творчества новой, лучшей жизни людей на земле".
В "Женьшене" Пришвин примиряет прошлое с настоящим, Восток с Западом, себя — с советской действительностью; постигает и принимает мир во всей его противоречивости и сложности. Писатель, отправившийся в Приморье в состоянии душевного разлада, обрёл утраченную гармонию, сумел переосмыслить свою жизнь и вновь отыскать духовную опору, увидел связь природы и культуры, нашёл смысл существования, ощутив свою общность со всем миром. Женьшень оказался для него поистине животворным корнем.
Дальневосточный литературный критик Александр Лобычев (1958-2018) говорил: "Женьшень" — воплощённая утопия русского Серебряного века. Пришвин не нашёл её на своём любимом Севере, не нашёл в Свердловске… Его спасла поездка на Дальний Восток". Как пишет автор биографии Пришвина в серии ЖЗЛ Алексей Варламов, после выхода "Женьшеня" ещё вчера гонимый писатель вновь оказался на коне. В 1934 году на первом съезде Союза писателей СССР Пришвина избрали членом правления, в 1939-м наградили орденом "Знак Почёта", в 1943-м — орденом Трудового Красного Знамени. Впереди был и новый брак — в 1940 году 67-летний писатель женился на 41-летней Валерии Лиорко, пришедшей к нему как литературный секретарь, и жил с ней до конца своей земной жизни.
"Ваня-Вашингтон" на "Авангарде", или ракетное сверхлекарство из невесомости Потрясающая история об экспериментах по созданию самого ценного препарата на Земле силами ученых и подводников ТОФ
