25 апреля 2019. Захар Прилепин напоминает Всеволода Крестовского, известного русского писателя второй половины 19 века. Такое сравнение сложилось в ходе беседы. После революции 1917 года книги Крестовского оказались недооценёнными (это мягко говоря), а по сути просто проклятыми, в силу идеологических причин, советским литературоведением и критикой. Есть в истории русской литературы весьма тонкий (на самом деле) слой писателей, для которых история страны, вне зависимости от текущего государственного устройства, её триумфы, священные камни – отнюдь не какой-нибудь предмет официозного пафоса. Всё намного серьёзней. И эта серьёзность внутренних убеждений подтверждается с оружием в руках. Взятым добровольно, не в следствии некого долга службы или ссылки на дикие окраины Империи.
Думается, Захар Прилепин – часть этой особой, достаточно старой, патриотической традиции в русской литературе. Донбасс его изменил, все эти смерти "опустошили" – говорит Захар. Из старых телеинтервью, любительских видеозаписей видно, что это очень радушный, весёлый и даже солнечный человек. Теперь же на фоне выхода в свет книги "Некоторые не попадут в ад", возникает ощущение, что разговариваешь с осаждённой баррикадой, из которой в ответ на вопрос бьют стремительные очереди слов и смыслов, острых, и точно в цель. Но и через эти громады рваного железа всё равно пробиваются редкие лучи улыбки, юмора, простого русского добродушия. Для Прилепина Дальний Восток, Приморье – земля удивительной красоты, обладающая "магической притягательностью". Там Захар будет в мае, на втором фестивале Литература Тихоокеанской России (ЛиТР), сообщает ИА PrimaMedia.
Беседовал Антон Ефимов
– Магистральная тема приближающегося (и уже второго) ЛиТРа – герои современной России, возможные литературные прототипы и вообще типы современных персонажей. Кто может ими стать? Кто они – литературные герои современной России?
– Ну, понимаете, если бы они уже были очевидны, их бы уже назвали, и о них бы написали. Это вопрос идеального слуха. Ну то есть, если книжка "Павел Корчагин" ("Как закалялась сталь") еще не написана, за полгода спрашивают: "Кто вот герой России? Кто герой новой советской России?" Ну, кто-то есть… А вот он пишет "Корчагина" — "А, вот он!". У нас просто этот текст ещё не написан. Возможно, какой-то персонаж, который не из Москвы, не с Садового кольца… А из какого-либо конца страны выкрикивает: "Россия огромная, я здесь, и я имею право на то, чтобы диктовать будущее России не меньше, чем люди в столице, обремененные какими-то политологическими и прочими там знаниями. Я, окраинный житель России, знаю, что такое Россия, я вижу ее с края до края". Вот, я пока не знаю, кто эти люди.
– Понятно, такая своеобразная матрица самопозиционирования получается. А вот Дальний Восток вообще в современной литературе есть? Как мыслится? С чем ассоциируется?
– А у нас ещё есть вообще Россия в литературе? У нас Москва есть, Питер, может быть, есть питерский текст, и то не очень внятный. Нет, я мог бы какие-то тексты назвать, стихи написанные, книжка вот замечательная про у Васи Авченко "Кристалл в прозрачной оправе". То есть, какой-то свод текстов существует. Но мы стоим в начале пути, нам придётся заново всё проговаривать. У меня такое ощущение, что мы ослепли вот за последние 25-30 лет, и сейчас у нас эти глазки раскрываются, как у щенят, мы должны заново себя ощупать, потрогать, что у нас на лице, что на ноге, что на руке, на локте, что у нас во Владивостоке, что на Сахалине, что в Магадане. У нас происходит сейчас момент пересборки, или сборки России – кто мы, что мы, зачем мы? Поэтому я, наверное, не должен и не могу дать ответ на этот вопрос, меня можно спросить про Нижний Новгород, про Донецк, а про Владивосток надо спросить у тех, кто там живет, дышит и пишет.
– Про Донецк ещё поговорим, коснёмся обязательно. Если резюмировать то, что вы сейчас сказали, получается образ России, русского человека, россиянина в современной культуре размыт, образ современного россиянина даже не сформирован.
– Не сформирован. Конечно. Его нет. Кто у нас герой-то, который вообще понял, кто он в России? – буржуа, нонконформист, молодой геймер-игроман…
– Хипстер.
– Да и хипстеров уже нет, понимаете, геймеры в жизни никак не присутствуют, то есть, они есть, их много, но их нет, буржуазия не может претендовать на тип русского человека… Фермер, или кто, рабочий? Пролетариат? Мы же сами не знаем. Мы на себя накинули такое ощущение легкой дымки, что вот мы есть, мы народ, у нас Бессмертный полк. Но в целом мы в прошлое обращены. И не потому, что мы боимся будущего, а потому, что мы не можем его проговорить, увидеть. Это, конечно, залог того, что у нас гражданская война не началась, у нас же страшное противоречие между социальными слоями, стратами, людьми. Есть те, кто радикально мыслит будущее России – левые радикалы, правые либералы, западники, все, кто угодно. И у нас государство сейчас пытается сохранить приобретённое ощущение лёгкой дымки, скрывающей резкие противоречия – "ой, только не срывайте с нас покрывало, чтобы мы друг друга вдруг не увидели, какие мы на самом деле, а то мало ли чего из этого выйдет". Но этим неизбежно придется заняться.
– Вот вы коснулись темы гражданской войны. Ведь понятно, что Россия это такая страна, в которой огромное количество невидимых и видимых "швов", грубо говоря. Ну Кавказ – видимый шов, какие-то другие регионы – невидимый шов, но тоже есть. Так вот, то, что случилось на Донбассе, может поразить Россию? Проклятие Донбасса.
– Ну мы прошли через этот пункт уже. Я думаю, что сейчас для этого шансы очень малы, очень малы в силу самых разных причин. Во-первых, конечно, Украина просто не справилась откровенно со своим имперским наследством, ей часть имперского наследства досталась, но они ступили на путь радикальной украинизации, и нивелирования русской компоненты, как важнейшей компоненты, а сейчас там еще включается венгерская компонента и прочие, румынская компонента, с которой они тоже активно борются.
Они с собой не справляются, а Россия с этим так или иначе, и мукой, и добром, и пряником, и чем угодно, она справилась.
Сегодня у нас кивают чаще всего на мусульман, мол, они угроза. Но наши мусульмане прекрасно понимают, что происходит в мусульманском мире, если вон дальше куда-нибудь в пустыню заглянуть, там радикальные мусульманские группировки, которые нынешний Кавказ разорвут на части, разорвут все нынешние элиты, все пойдут под нож, и будет такая перетряска, в которой они совершенно не заинтересованы, они этого совершенно не хотят, они прекрасно понимают, что их ждет. Более того, Россия дала нашим мусульманам – и дагестанским, и чеченским, и казанским – преференцию претендовать на роль третейских судей в разнообразных мировых процессах, связанных с исламом, и это их тоже устраивает. У них русская крыша, но они мусульмане, и они политические мусульмане. Это очень серьёзная для них возможность и удовольствие – иметь такие карты. Я проехал прошлым летом по Кавказу: Чечня, Ингушетия, Осетия, все эти места пересёк, посмотрел, с людьми пообщался, у меня более, чем спокойное ко всему отношение. То есть, мы кризис прошли.
– В советское время произведения литературы и кинематографа (из того, что было массово, для всех, официально) выполняли особую организаторскую функцию, стремились вдохновить на труд в определённых отраслях, профессиях. Романтизировали Север, Дальний Восток, всё было пропитано оптимизмом. Понятно, такие задачи ставило государство. Как думаете, творческий цех может выполнять эти функции сегодня?
– Слушайте, творческий цех неспособен придумать то, чего нет. Когда у нас писал Аркадий Гайдар про тимуровцев, было колоссальное молодежное пионерское и комсомольское движение, оно реально имело место быть. Потом оно еще во время войны себя проявило совершенно поразительно, просто героическим образом. То есть, когда что-то есть в пространстве и в человеческом сообществе, то есть и основание что-то описывать, а не обратный процесс, что вот давайте мы опишем, а потом оно появится.
У нас пытались создать эту позитивную литературную повестку, Грызлов, еще помню какие-то задания раздавал писателям, но это всё, ну… – тут Захар делает самое скептическое лицо. – Мы должны идти не через социум, в нашей стране социум достаточно странный, расхристанный, сложный, надо идти через географию, через прошлое, через знаки прошлого, как вот Василий Авченко в своей книги, надо понять, что ты несёшь ответственность за определённое географическое пространство, и аналогов оно не имеет. Это пространство насыщено кровью наших предков, их надеждами, их чаяниями. И эта насыщенность прошлым сама по себе не должна быть отторгаемой, что характерно для части нашего общества: "Что за страна? Что за дыра? Что за рашка?...". Восприятие России как целого – как огромного, векового, тысячелетнего целого – диктует тебе определенные обязательства, и это ощущение, оно само по себе позитивно. Оно даёт особую оптику взгляда, с позиции которого можно разговаривать с миром.
– А у вас какие-то замыслы зреют на дальневосточном материале?
– Нет, конечно.
– Тогда от Дальнего Востока давайте к ближнему западу. Вы участвовали в боевых действиях на Донбассе. Некоторые люди, которых вы хорошо знали, уже убиты, логично, что и вы допускали мысли, что и вас убить могут. Вышла ваша книга о тех событиях – "Некоторые не попадут в ад". Что вы переживаете после всего этого, что происходит у вас внутри?
– Ну, мне неприятно жить, очень тяжело, очень жалко, такие яркие человеческие образцы и мои друзья, собратья, и я не думаю, что судьба мне подарит ещё таких, и Россия не подарит мне знакомство с такими людьми. Это совершенно для меня мифологические персонажи, героические персонажи, понимаете. Если Ермак погиб, Стенька Разин погиб, Котовский погиб, это не значит, что он будет воспроизведён ещё через 5-10-15 или через 100 лет, его может вообще не быть больше никогда. Древнегреческий герой, спартанский герой… они потом исчезли, и больше их не возникло, хотя кажется, ну, там бабы новых нарожают, вдруг раз и не нарожали…
– То есть, вы связываете их даже с пантеоном античных героев?
– Это совершенно очевидно: того же самого толка, того же самого рода. Конечно. Для меня никаких сомнений в этом нет. Когда Моторола погиб, когда Гиви погиб... мы с Захарченко сидели разговаривали: "Захар, я чувствую, что у меня руку оторвали или ногу, я чувствую себя инвалидом с этих пор, что я хожу теперь без конечности какой-то, без какой-то части тела", а мне вообще оторвали всё, лохмотья одни остались. Я на каком-то вот этом ресурсе, у меня есть Родина, прошлое там, дети, радость какая-то жизненная, но в целом я чувствую себя опустошенным.
– Все мы, в той или иной степени, недовольны Россией, состоянием дел в ней. И Донбасс дал некоторым русским патриотом то, чего не может дать Россия, выход какой-то особой энергии. Чем был Донбасс для Вас?
– Ну тем же самым, я же не был никогда демократом, что в 91-ом году было – мне не нравилось, и в 93-ем году мне не нравилось, в 96 я уже ехал в Чечню, и тогда мне уже было понятно, что мне необходим личный реванш за все потерянное. Я воспринимаю это как катастрофу, одну из величайших вообще катастроф для всего человечества. Люди, наши предки, собирали, собирали, собирали, собирали всё это… а потом три пьяных идиота при полном потворстве всей страны взяли и спустили колоссальные пространства. И юг Урала, и север Казахстана, и Беларусь, и Украину… произошло безумие просто. За всё это было столько побед одержано, столько героизма, пролито столько крови, столько людей утрачено, и они, наверное, с того света смотрят: "Как это вообще возможно?". Вот поэтому. Донбасс… Много людей там, которые так же, как и я воспринимают эту катастрофу развала страны. И тут тоже уткнулось всё в очень многие непреодолимые или труднопреодолимые преграды – экономическую целесообразность, определённую неповоротливость элиты, надежду на дипломатическое решение тех или иных вопросов, и прочее, и прочее, и прочее, и прочее. А хотелось, чтобы все быстро произошло, но быстро не происходит ничего. Может быть, это и правильно, я успокаиваю себя. Может быть, все гораздо безболезненнее пройдёт, если медленнее. Чем быстро и со страшной кровью.
– Я заметил примечательную вещь. Вы не пользуетесь мессенджерами.
– Нет, не пользуюсь ничем.
– Вы сторонник какого-то такого аскетизма технологического…
– Мне просто так удобно. Я понимаю, что это вредные вещи, объективно вредные вещи. Я вот на детей своих смотрю, вот они залипают в телефонах, если не обращать внимание на них, они могут там долго очень просидеть. И взрослые люди, игроманы, сидят там в "фейсбуках", люди сексом не занимаются, не женятся, не развлекаются, не совершают глупости, не встречаются с друзьями, они все погрузились вот в эту чепуху. Я сам замечаю даже за собой – я зашел в сеть, в "фейсбук" через ноутбук и три часа не работал.
– Ну это оно, по сути, и есть…
– Это бич нашего времени, лучше бы этого не было. Вот телефон, – Захар кивает на лежащий на столе увесистый противоударный и водонепроницаемый кнопочный мобильник. – У меня там нет интернета, и вообще ничего нету, его можно просто кидать в стену, ничего ему не будет. И ещё он долго разряжается…
Захар Прилепин. Фото: Антон Ефимов
– А телевидение смотрите?
– У меня оно не подключено…
– Ни новости в интернете?
– Да сейчас уже никто не смотрит. У меня давно нет никакого телевидения, в интернете я тоже не смотрю никаких новостей…
– Это для сохранения некой чистоты сознания?
– Потому что и так все узнаешь. Я вот прихожу сейчас на программы все эти телевизионные, я, честно говоря, никогда не знаю, что происходит, и вообще не знаю, что произошло. Начинается программа, там начинают говорить, что произошло, я начинаю комментировать, потому что все события однотипные. Одно и то же воспроизводится раз за разом, ну что-то я могу еще там лажануть, не зная какой-то элементарный факт, что кто-то там погиб, я думал, он живой, а он уже… А все остальное предсказуемо очень.
– Захар, у вас большой жизненный опыт – горячие точки, литературные триумфы, активная общественная жизнь. И НБП Лимонова было долго, вот теперь Общероссийский народный фронт, Донбасс был. Вы чувствуете себя человеком, уставшим от политики? Хочется всё бросить?
– Я хочу прекратить заниматься вообще всем. Я хочу сидеть и ничего не видеть, ничего не слышать, какие-то иногда набирать тексты и смотреть на воду, я этого хочу. Но не знаю, что-то мне не даёт это сделать.
С социальной точки зрения мне не дают объективные вещи, мне детей надо кормить, поднимать, выращивать, учить их и всё остальное. Есть ещё, конечно, вещь которая меня ужасно пугает, вот я сейчас уйду и сяду в деревню, а те люди, против которых я боролся, которых я ненавидел с 91 года, которые тоже жаждут своего реванша будут брать страну.
И я своего реванша жду, а у нас ничего за 30 лет не произошло, мы по-прежнему стоим каждый на своих полюсах, и эти колонны "красно-коричневых негодяев" и "либералов-западников" снова готовы сойтись в схватке.
– А кто все эти люди, которых вы ненавидите? Я не прошу называть фамилии, дайте их образ.
– Ну, люди, которые считают, что Россия со своим прошлым, с Бессмертным полком, с ее гражданами, которые 70% сейчас воспринимают роль Сталина как позитивную, с их, как они говорят, "православным мракобесием", с их вот этими берёзками, осинками, росинками и русским полем, что всё это старообразная гнусь, что надо с этим расстаться, что есть нормальное цивилизованное общество, к которому нужно стремиться, и если Россия расколется напополам, или станет штатом США, или ещё что-нибудь, то это нормально и даже хорошо. Должен быть большой замечательный радужный гей-парад, и всем тогда будет праздник... При этом, я даже не утрирую, понимаете, они даже этого не скрывают, они прямым текстом это произносят, мне это не очень нравится, я не хочу, чтобы у них тут был радужный праздник, а хочу, чтобы у меня тут было "мракобесие" и "запах казармы". Я утрирую, но тоже в меру утрирую, понимаете, и если они опять начнут выигрывать, а я сижу в деревне, я пойму, что всё опять, как в 91 году. В 91-ом я на кого-то сетовал – на своих родителей, что они не спасли Родину, мне было там 16-15 лет, мне было нечем сопротивляться, кроме своего юношеского раздражения, любви там к Зое Космодемьянской, к Александру Матросову. А сейчас мне дети скажут: "Пап, тебе было 43 года, у тебя были миллионы читателей, у тебя были возможности, а ты просидел на берегу, а у нас опять страна развалилась". Даже не дети, а вот деды, прадеды, праотчи скажут: "И что ты? Опять все прошляпил?", я скажу: "Ну да, я вот в деревню сбежал". Вот это всё меня волнует, это для меня важно. И вот это длится и длится, но можно бежать, бежать, добежаться до того, что как Дмитрий Быков просто в кому впадешь. Я прекрасно понимаю, что он полностью мне противоположен по своим устремлениям, но путь его психики и здоровья я понимаю абсолютно, потому что я воспроизвожу то же самое, можно нестись в бешенстве, и потом раз – и мозжечок отключился, и ты лежишь и ничего не помнишь.
– Спасибо вам за эти честные ответы.