PrimaMedia, 4 ноября. Ученый-антрополог Роман Гвоздев прошел путь от самоучки, которого дважды отвергала Москва, до полноценного члена Союза художников. Не через диплом, а через готовность "пахать" и спорить с выставочным комитетом. Он отвечал и на другие вызовы судьбы: бросил науку и мольберт и уехал добровольцем на СВО, потому что "иначе как смотреть в глаза тем, кто поехал?". Сегодня он, вернувшись к мирной жизни, совмещает краски и полевые дневники, серфинг и гуманитарные автопробеги, признаваясь: самая сложная битва теперь — за внутреннюю свободу, когда близкие болеют, а память о пережитом не отпускает.
В эксклюзивном интервью ИА PrimaMedia Роман Гвоздев — о том, почему море объединяет, как ломающаяся "Газель" открыла ему настоящую Россию и зачем художнику нужно уметь отступать от правил.
Справка. Роман Гвоздев родился 19 декабря 1976 года в г. Владивосток. В 1999 г. закончил исторический факультет ДВГУ по специальности "Регионоведение стран АТР". В 2007 г. закончил очную аспирантуру Института истории, археологи и этнографии ДВО РАН. 27 декабря 2012 г. защищена диссертация по теме: "Традиционные военные знания тунгусо-маньчжуров и нивхов (по материалам середины XIX-XX вв.)". Член редколлегии сборника научных статей "Военное дело в Азиатско-Тихоокеанском регионе" №1, №2. Общее количество публикаций — 32.
Роман Гвоздев. Фото: Евгений Кулешов, ИА PrimaMedia
Часть 1: "Пора пахать"
— Роман здравствуйте! Вы говорили, что у вас нет художественного образования, а творчество — это образ жизни. Расскажите, как вы пришли к этому образу жизни? Был ли момент, когда вы поняли, что не можете не рисовать?
— Я рисую с раннего детства, так что одного такого момента не было. С одной стороны, когда я был маленьким, как все пацаны, бегал и играл в войнушку. С другой — мог часами сидеть наедине с листом бумаги, и мне никогда не было скучно.
Учиться, конечно, нужно всегда, но именно в искусстве у меня была внутренняя уверенность, что за что бы я ни взялся — получится хорошо. Для сравнения: приходя в борьбу, отдавал себе отчёт, что здесь я — полный ноль. А в рисовании всегда присутствовало чёткое чувство, что я сам знаю, как будет лучше. Не могу объяснить, почему так думал.
Суть была не в том, что я "не могу не творить". Было другое ощущение — что уже пора заниматься этим всерьез. Не ждать вдохновения, а просто пахать. Времени осталось мало, много упущено, и надо пытаться догнать.
Часто бывает, что человек на пенсии открывает в себе талант — это, конечно, здорово. Но лучше бы открыть его в молодости! Ведь на реализацию нужно время. А на пенсии, сколько этого времени осталось? Может не хватить — и это страшно.
Взять, к примеру, большие картины с моей прошлой выставки. Чисто технически, чтобы дойти до такого размера, нужны годы. Я начинал рисовать с обычного формата А4, и мне с трудом получалось охватить пространство даже маленького листа — не получалось увязать в один сюжет всё, что хотелось. Нужны годы практики.
Так что главный импульс был в осознании: "Пора уже заниматься этим по-настоящему".
— Я разговаривала с председателем Приморского отделения Союза художников Ильей Ивановичем Бутусовым. История вашего вступления в Союз художников показалась мне очень показательной. Как вы отнеслись к тому, что вашу кандидатуру дважды отклоняли в Москве? Что вы чувствовали, когда секретарю пришлось "воевать", чтобы вас приняли в Союз?
— Слушайте, вся эта история моего попадания в Союз художников действительно вышла необычной. Всё началось с того, что мне просто предложили поучаствовать в молодежной выставке (12+) для претендентов в Союз, а я очень удивился, ведь прекрасно помнил, что первый пункт в требованиях — образование. А у меня его не было, и я считал, что эта дверь для меня закрыта навсегда.
Моей стратегией было просто развиваться самостоятельно: смотреть мастер-классы, оттачивать технику. Думал: "буду творчески расти, а там — будь что будет".
Когда я увидел свое имя в претендентах на вступление в Союз, то даже подошел к Илье Ивановичу и спросил прямо: "Скажите честно, я вам для количества нужен? Мало ли, чтобы цифры были…". А он отвечает: "Нет, что ты! Зря ты так. По уровню работ, по количеству серьезных выставок — ты проходишь".
Речь шла не о каких-то самодельных выставках, а о тех, где есть отбор, выставочные комитеты, где твои работы оценивают разные люди. Илья Иванович тогда сказал: "Подавай документы, а мы за тебя поборемся". И свое слово он сдержал, я ему невероятно благодарен.
"ИИ — не угроза, а часть жизни": художники Приморья нашли общий язык с нейросетями Илья Бутусов — о том, как распознать "алгоритмическую" картину и зачем создавать секцию для цифрового искусства
На тот момент мы не были близко знакомы, наши отношения ограничивались кивками при встрече. Связей в этой среде у меня также не было. Поэтому вдвойне приятно, что меня так поддержали.
Причем Илья Иванович не делился со мной подробностями этой борьбы. Я узнал все детали только из его интервью, честное слово! Я знал, что в первый раз нас отклонили. Ну, думаю, все, значит, не судьба. А потом мне снова сказали, что нужно подавать документы повторно. Я удивился: "Как так? Зачем? Ведь уже отклонили, наверное, проблема в образовании". А мне в ответ: "Нет, мы за тебя поборемся".
Мне даже стало немного неловко. Ну как так — председатель говорит "подавай", а я буду тут "в позу обиженного" вставать? Это же смешно и по-детски. Конечно, я снова собрал все документы и подал. А потом, читая то интервью, я с удивлением узнал, что там действительно была настоящая борьба. Мне было очень приятно это осознать.
Удостоверение члена Союза художников России Романа Гвоздева. Фото: Евгений Кулешов, ИА PrimaMedia
— Тогда вам ведь предлагали получить образование в центральных вузах России?
— Да, такие предложения звучали, но не от самого Ильи Ивановича, а от других людей. Что показательно, он-то как раз никогда этого не предлагал. Более того, в интервью он прямо высказал мысль, что мне, возможно, и не нужно традиционное обучение.
Многие говорили: "Роман, тебе бы диплом получить". Я не могу сказать, что я в принципе против идеи обучения. Просто в моей нынешней реальности совершенно непонятно, куда это можно "втиснуть".
У меня есть полноценная работа с большим объёмом обязанностей, плюс серьёзная общественная нагрузка. Недавно вернулся с творческой командировки — это как третья работа. Постоянно в разъездах: хожу в школы, участвую в концертах и встречах, пою, рассказываю о том, как возил гуманитарку, говорю о своем участии в СВО. И эта нагрузка не уменьшается — раз-два, и снова куда-то надо.
Я не получаю денег за общественную деятельность, но, если кто-то посторонний будет рассказывать эти истории, они могут получиться неправдивыми. Так что я не выпендриваюсь — зовут, и я иду.
Вот и выходит, что у меня одна работа — как художника, где я пытаюсь полноценно развиваться, участвовать в выставках и продавать картины. Вторая — в науке. А учёба, особенно в художественном заведении — это просто колоссальный труд. Студенты, будь то в училище или академии, днями не разгибаются. Там нельзя месяц писать одну картину и быть молодцом, так не пойдет.
Конечно, это всё усложняет. Может, если бы отмотать время назад, лет до 17-18, я бы и подумал о поступлении. Но тогда я вообще не рассматривал профессию художника — в голове не укладывалось, что этим можно зарабатывать на жизнь.
— А я думала, что дело в том, что вы, возможно, боитесь, будто академическая живопись может загнать в какие-то рамки…
— Знаете, я слышал такое мнение. Всё может быть — не попробуешь, не узнаешь. Но для меня есть и другая, более важная сторона.
В моих работах есть моменты, которые специалист может указать как ошибки. Часть из них — случайны, я это признаю. Но есть и такие, которые я делаю специально. Это осознанный выбор, мой личный взгляд. Когда человек просто не умеет рисовать и делает ошибку — это одно. А когда ты намеренно создаешь диссонанс, чтобы сделать акцент — это уже творческий жест.
Однажды на выставкоме (выставочном комитете — прим.ред.), кажется, в 20-м или 21-м году, был очень показательный случай. Я принес работу в монохроме — вид из окна моей гостинки на Кирова, красивые облака над заливом. Всё было выдержано в одной гамме, и я был почти готов оставить её так. Но почувствовал: не хватает точки притяжения, некоего элемента, даже чуть китчевого (предметы китча, как правило, копируют популярные эстетические объекты и места, порождая ностальгические и сентиментальные чувства. Китч понятен большинству и вызывает мгновенные эмоции — прим. ред.).
Целую неделю думал — добавлять или нет. В итоге взял и расписал три паруса на яхтах: один — синим, другой — красным, третий оставил белым. И началось! Вся работа — в стильной, грязноватой монохромной гамме, и вдруг такие яркие, почти кричащие пятна. Выставочный комитет разделился ровно пополам: 7 на 7. Одни кричали: "Интересно и смело!", другие — "Это нарушение всех законов! Так не делают!"
Мне дали слово, и я объяснил, что сделал это намеренно. Я видел свой монохром и сознательно добавил контраст. В итоге работа прошла — во многом благодаря решающему голосу председателя. Потом я увидел именно эту работу то ли в каталоге, то ли в афише и подумал: "Вот же она. А её сначала не хотели брать".
Это ли не лучшее доказательство, что своё видение иногда нужно отстаивать, даже если оно идёт вразрез с правилами?
Картина "За секунду до…". Бумага, акварель.. Фото: предоставлено Романом
— Море является главным героем ваших работ. Почему так вышло? Это ностальгия по детству у окна на 8-м этаже, попытка остановить момент или философское исследование стихии?
Справка. Выставку "Шагая по волнам" (12+) Роман Гвоздев описывал так: "…Одно из первых ясных воспоминаний детства… Окно восьмого этажа крохотной комнаты открывает вид на море, на искрящиеся блики заката, на игру облаков с солнечным светом, на гладкую, как стол поверхность Амурского залива в полуденный зной, на голубые берега вдали…".
— Видите ли, дело не просто в ностальгии. Тот вид из гостинки — да, отсылка к детству, море окружало меня всегда. Кажется, что во Владивостоке море находится вроде бы рядом с каждым. Но для меня это была не просто декорация — весь мой образ жизни был с ним неразрывно связан.
Можно ведь жить у моря и не бывать на нём. А мы бывали. Вместе с родителями-геологами обязательно ездили отдыхать на море, хоть пару недель в году. В школьные годы, с друзьями рвались на остров Попова, на мыс Песчаный, исследовали остров Рейнеке. Я, кажется, просто впитал это в себя. Обожаю море в любом его состоянии — фанатею от него в любое время года и в любую погоду.
Все мои увлечения так или иначе связаны с морем. Серфинг, сапборд — обожаю куда-нибудь уплыть. А в юности без всяких плавсредств и вовсе заплывал далеко, на несколько километров, мог переплыть из бухты в бухту. Просто фанател от всего этого цикла: валяться на песке, снова нырять в воду, греться на солнцепёке... Это моя абсолютно родная стихия.
Знаете, о чем я тосковал, кроме близких, когда был на СВО? О море. Твёрдо знал, что вернусь зимой и первым делом поеду на него. Буквально видел эти картинки перед глазами. В итоге, когда приехал в отпуск, так и сделал: обнял маму, и в этот же день с девушкой поехал на Русский остров, на мыс Вятлина. Представьте: зима. Тихие сумерки... И абсолютно никого. Это было именно то, чего мне не хватало.
Картина Романа Гвоздева. Фото: Евгений Кулешов, ИА PrimaMedia
— Я видела, что вы начинали рисовать с абстракции…
— Нет, я не начинал с нее. Просто был такой период, кажется, в 2009 году. Тогда я делал работы на заказ, немного рисовал море, много рисовал девушек — и одногруппниц, и с журналов, в общем, всё как полагается в юном возрасте. В это время в моей жизни случилась безответная любовь, из-за которой я очень переживал. Именно тогда я начал сочинять песни, а в живописи всё пошло "не туда".
Обычно ты берешь холст и примерно представляешь, что будешь делать. А тут я начинал на чистой эмоции — не понимал, что рисую. Психовал, потому что не получалось. А как может получиться то, цели чего сам не знаешь? Хотел изобразить парус, а получались какие-то руки... Это меня ужасно бесило.
И вот среди обычных работ — женщин, моря — одну абстракцию увидела моя знакомая Ольга Сумарокова, японовед из Японского центра. Она сказала:
"Роман, оставь себе женщин, а вот это (абстракции — ред.) мы хотим выставить". Я с горем пополам оформил работы, и мы выставили их — получился такой интересный шаг в сторону.
Потом меня отпустило. Песни я не перестал сочинять, а из абстракции практически ушел.
Картина Романа Гвоздева. Фото: Евгений Кулешов, ИА PrimaMedia
— Сейчас вы маринист-реалист. Что вас привлекает в рамках реалистичной школы сегодня?
— Да, я считаю себя реалистом. Пусть иногда и "привираю" цвета или ухожу в монохром, но в целом — да.
В начале, конечно, было влияние Ивана Константиновича Айвазовского (русский живописец и график, один из самых известных маринистов XIX века — прим. ред.) и наших классиков-маринистов. Меня поражало, как живо они передавали воду. И в тот момент сработал мой характер: я всегда был уверен, что всё, за что берусь, сделаю хорошо. А тут пробовал — и не получалось!
Это как красная тряпка для быка. Смотрел на работы классиков и думал: "Вот, блин, а как у них вышла эта прозрачная волна? Значит, надо работать!" Я понимал: нужно найти своё. У нас другое море, и изображать его нужно по-другому.
Мне не по душе, когда современные художники подражают манере старых мастеров, пишут парусники непонятно из какой эпохи. Я понимаю, Айвазовский писал их, потому что других не было — это была его реальность. А у нас — железные пароходы, яхты, серфинг, сапборды, пляжный отдых, спасательные круги... Вот это всё — наша жизнь. Вот эту "плоть" нашей современности мне и хочется изображать.
Мне кажется, история нашего края настолько самобытна, что не нуждается в оглядке на тот контекст. Он помог на старте, но сейчас всё необходимое — вот оно, вокруг. Бери и пиши! Сюжеты повсюду.
Я уже и сам не ограничиваюсь чистым морем. Пишу и город, и военную тему. Недавно, к примеру, ко Дню Победы написал сложную работу с пулемётом в акварельной технике. А море... С морем я сроднился настолько, что некоторые бухты могу писать по памяти. Помню и освещение, и как цвет воды зависит не только от неба, но и от дна. Я просто в этом живу.
— Ваши картины находятся в коллекциях по всей России, если не по всему миру...
— Уже и по миру, да.
— Что для вас значит, что ваш образ жизни находит место в сердце у других людей?
— Знаете, с одной стороны, всё очень просто. Мы все любим смотреть на огонь или на волны. Помните фильм "Достучаться до небес" (16+), где двое парней с смертельной болезнью стремились к морю, чтобы просто его увидеть? Сама эта история универсальна для любого человека.
Море лежит вне контекста религии, вне политики. Сам я человек весьма политизированный, со своими взглядами. Но море — это то, что действительно способно объединять людей. Оно эстетически приятно само по себе. Взять того же Айвазовского — он популярен во всем мире, один из самых продаваемых художников на аукционах.
Однажды к нам приезжали борцы из Сан-Диего. Один из них, профессиональный серфер, буквально вцепился в мою работу. В итоге я подарил ему вид на Ливадию, нашу бирюзовую волну. И он, как серфер, смотрит на неё и говорит: "Ты молодец. Мы с тобой на одной волне".
Вот она, связь. Очень простая и понятная.
Часть 2. "Они остались обсуждать, а я уехал"
— Вы — ученый, художник, интеллектуал. Что стало решающим фактором, который заставил вас пойти добровольцем в отряд "БАРС-4"?
— Если одним словом — солидарность.
Я, наверное, во многом человек советской закалки. Верю в коллектив, в то, что общие интересы могут быть выше личных. Это не отменяет частную жизнь — ты можешь путешествовать, заниматься серфингом, рисовать. Но когда происходят события определённого масштаба, ты как гражданин должен сделать выбор.
Я посчитал для себя невозможным оставаться в стороне, когда другие едут. Как я потом буду смотреть им в глаза? На каком языке мы будем разговаривать?
Этот выбор во многом определила моя семья. Дед-танкист, воевал. Мы с братом до сих пор отдаём ему честь у танка в Артёме. Другой прадед — из забайкальских казаков. В роду есть Георгиевские кавалеры, дядя воевал в Афганистане.
Ты смотришь на эту линию и понимаешь, что не имеешь права прервать её. Не можешь просто кататься на велосипеде, когда твоё место — в строю.
Правда, была сложность — я в армии не служил. Не получилось попасть туда сразу из-за ограничений по здоровью. Но к осени 2022 года эти вопросы уже не стояли. Когда появилась возможность, я просто связался с командиром. Спросили: "Потянешь?". Я ответил: "Конечно, потяну".
Изобразительное искусство Романа карандашом на стене блиндажа. Зима 2022-2023. Фото: предоставлено Романом
— Что же тогда заставило вас вернуться домой, в мирную жизнь?
— Честно говоря, я был бы там до сих пор. Но жизнь внесла коррективы. У мамы начались серьёзные проблемы со здоровьем, состояние тяжёлое. Мы постоянно бегаем по больницам. Изначально думал, что вернусь ненадолго — отдохну и снова поеду. Но пришлось остаться.
Однако это не значит, что я сложил руки. Мы с другом организовали гуманитарный проект. Дважды ездил на Донбасс с заместителем директора нашего института (истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока — прим. ред), Анатолием Савченко. В первый раз везли помощь в том числе и от общин коренных народов — это тоже связано с моей научной работой. С нами ехал их председатель по Приморскому краю Валентин Андрейцев. Тогда намотали на моей машине 23 тысячи километров.
Так что работа продолжается, просто в другой форме. Сейчас не могу уехать на полгода — из-за состояния матери. Но это не повод ничего не делать.
Роман Гвоздев. Фото: Евгений Кулешов, ИА PrimaMedia
— И всё-таки, как человек, тонко чувствующий красоту мира — художник, вы столкнулись с суровой реальностью боевых действий. Как эти два мира уживаются в вас?
— Они уживаются до сих пор с трудом. Вообще, в любом человеке, неважно, тонко он чувствующий или нет, война с трудом уживается с мирной жизнью.
Но я хочу говорить только за себя, потому что нет "усреднённого" ветерана. У каждого — свой опыт. Кого-то обстреляли один раз — это его опыт. Кто-то не был на передовой, а стоял в третьем эшелоне. А кто-то столкнулся лицом к лицу, в штурмовиках. Если ты получил ранение — это одна история, если тяжёлое ранение — совсем другая. Всё это очень индивидуально.
В моём случае трудность была не столько в самой адаптации, сколько в нарастающем непонимании. Непонимании того, что здесь, в мирной жизни, к происходящему относятся как к чему-то второстепенному.
С одной стороны, с каждого утюга слышно: "СВО, СВО, СВО". А с другой — большинство населения живёт, как и жило. В 2022 году испугались, часть уехала из России, но в целом люди живут прежней жизнью, мало что поменялось. Рестораны переполнены каждый день, народ веселится.
Я не говорю, что все должны быть в трауре. Но мне кажется, должна быть какая-то сопричастность. Мы быстрее закончим, если будем действовать сообща. Иначе эта история растянется.
Вот это меня поразило больше всего. Первый месяц после возвращения я ходил очень весёлый, на подъёме. Мне говорили: "Ты на реабилитацию идешь?" А я отвечал: "Какая реабилитация? Я живой, здоровый, руки-ноги целы! Я рад, что вернулся, увидел близких, своё море". А потом это чувство начало меня накрывать. Понимание, что я не могу уехать обратно. Смотришь вокруг — люди много рассуждают, но мало кто реально что-то делает.
Очень точно мои чувства передала песня Игоря Растеряева "А он уехал" (18+).
Там такой сюжет: человек вернулся со специальной военной операции, посмотрел на жизнь, на то, как все обсуждают войну, у каждого своё мнение, своя правда... И в конце он просто уезжает обратно. Они остались обсуждать, а он уехал. И у меня также.
— Роман, до начала нашего интервью вы рассказали о том, что пишете научную работу по военной антропологии. Можете рассказать о ней подробнее?
— Оказавшись в эпицентре событий, я понял, что столкнулся с явлением уникального масштаба — как в личном, так и в мировом измерении. Впервые в жизни я начал вести дневник. Я записывал все не в телефон, а от руки, в полевой блокнот, стремясь зафиксировать пережитое сразу после события, пока память не начала его интерпретировать и искажать.
Наш мозг обладает свойством подстраивать прошлое под новое знание, и потому так важны эти "живые", сырые впечатления.
Именно на основе этих записей я и начал работу над книгой. Нужно было не просто опубликовать дневник, а осмыслить произошедшее, пропустить через призму научного понимания, опереться на труды предшественников. Насколько я знаю, в России практически нет антропологов, которые сами прошли через боевые действия. Их единицы. Поэтому мой взгляд — это не взгляд военного корреспондента. Корреспондент приехал, увидел и уехал. А ты — живешь в этой реальности.
Классики этнографии, будь то Николай Николаевич Миклухо-Маклай (русский этнограф, антрополог, биолог и путешественник, изучавший коренное население Юго-Восточной Азии, Австралии и Океании — прим. ред.) или Владимир Германович Богораз (российский революционер, писатель, этнограф — прим. ред), всегда утверждали: чтобы понять народ, нужно пожить среди него.
Одно дело — приехать в экспедицию, и другое — полностью разделить быт и судьбу людей. Это дает совершенно иное, глубинное понимание.
Я читаю репортажи военкоров, но они не обязаны идти в бой. У солдата же нет выбора — есть приказ, есть товарищи. Это кардинально меняет психику, мотивацию, все твое восприятие происходящего. Вот это — предмет моего исследования. Мне интересно изучать, как меняется человек, с каким набором установок он приезжает и как они трансформируются. Какие люди туда едут? Это невероятно интересный срез общества — самые разные люди с уникальными судьбами.
Кто-то говорит, что все едут за деньгами, другие — что исключительно из патриотизма. Но реальность всегда сложнее. Люди едут по комплексу причин. Сколько людей — столько и мотивов, и у каждого их обычно несколько.
Затопленные дождём позиции взвода Романа. Зима 2022-2023 г.. Фото: предоставлено Романом Гвоздевым
— Вы являетесь одним из организаторов автопробега Владивосток-Луганск. Что было самым важным и трудным в этой поездке, которая длилась больше месяца? Какие человеческие истории вам запомнились?
Справка: с 28 января по 18 февраля 2024 года Российское историческое общество совместно с Союзом коренных малочисленных народов Приморского края при поддержке Ассоциации коренных малочисленных народов Севера Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации организовали автопробег с целью сбора гуманитарной помощи для российских бойцов на передовой.
— Главной сложностью в первом пробеге были колоссальное расстояние, зима и полное отсутствие опыта. Мы не знали, как поведёт себя машина в сорокапятиградусный мороз в Забайкалье, что делать, если она встанет посреди трассы за 120 километров до ближайшего населенного пункта.
Второй вызов — организация гуманитарной помощи. Мы ехали в город, не зная, сколько и чего нам передадут, влезет ли всё в машину. Но, как ни странно, тот пробег прошёл относительно легко. Единственное — психологически устали друг от друга. Я был за рулём все 23 тысячи километров и никому не доверял. Решил: если сам разобью свою машину — я виноват. А если кто-то другой — буду помнить об этом всю жизнь.
А вот второй автопробег вышел наиболее запоминающимся — он стал для нас историей про людей. Нам предоставили подготовленную "Газель", которая ломалась буквально каждый день — между Архангельском и Вологдой, в Питере, в Твери... Это было настоящее испытание.
Но именно эта ломающаяся "Газель" показала нам настоящую страну.
Однажды ночью у нас пробило колесо, а домкрата не оказалось. Я остался стеречь груз на тёмной неосвещённой дороге. Мимо проезжала машина с надписью "псих" с девушкой за рулём. Она остановилась и спросила, не нужна ли помощь. Я был в военной форме, с бородой, вид у меня был, мягко говоря, не самый дружелюбный. Я даже спросил: "Вы не побоялись?" А она просто ответила: "Ну, вам же помощь нужна" и одолжила нам колесо.
Под Волгоградом, в Ельце, застучал кардан. Мы заехали в сервис, понимая, что денег на ремонт почти нет. Ребята проработали над нашей машиной полдня. Когда мы спросили, сколько должны, они ответили: "Ничего. Вы же гуманитарку везёте" и не взяли ни копейки.
В Москве нас остановили сотрудники ДПС из-за неправильно оформленной доверенности. Мы отчаялись, опаздывали на встречу. Сотрудник спросил: "Куда вы так торопитесь?" Мы коротко объяснили: "Везём гуманитарку". Он посмотрел на нас, молча вернул документы и сказал: "Счастливого пути".
Эта поездка полностью изменила моё восприятие страны. Когда ведёшь машину, ты по-настоящему ощущаешь её гигантский масштаб. Видишь, как она меняется от региона к региону: калмыки и буряты, европейская часть, Татарстан и Башкортостан. Разные культуры, разные люди.
Но везде, в любой точке этой необъятной страны, мы встречали одно и то же — невероятную, душевную отзывчивость. В обычной жизни мы редко её проявляем. А тут ты оказываешься в ситуации, когда вынужден просить о помощи. И люди, которых видишь впервые, бескорыстно помогают.
Это главное, что я вынес из этих пробегов. Ты понимаешь, что, несмотря на все различия, нас объединяет что-то очень важное.
Часть 3. "Обрести внутреннюю свободу"
— На встрече с курсантами в 2024 году вы признались, что не делаете всего, к чему стремитесь, потому что слишком многое хочется успеть. Но всё-таки вы совмещаете и сёрфинг, и науку, и живопись, и песни. Как вам это удаётся? Что ваш главный стержень в этом всём?
— Давайте сразу расставим акценты: не удаётся.
Я плохой сёрфер и, скорее всего, таким останусь. На небольших волнах — ещё куда ни шло, а на приличных я бесконечно барахтаюсь и падаю.
С музыкой та же история. Я до сих пор не научился прилично играть на гитаре, и для меня это настоящий позор. У меня накопилось больше 50 песен, но я не записал ни одного альбома. Ребята, с которыми я воевал, уже спрашивают: "Ну когда ты, наконец, их запишешь?", но у меня всё время что-то откладывается.
По-настоящему я концентрируюсь на двух направлениях.
Первое — моя профессия, история. Мне за это платят, и я считаю, что мне ещё есть что сказать. Я вижу уникальную нишу — написать книгу по военной антропологии, основанную на личном опыте. Этого не сделает никто другой: либо люди пишут хорошие дневники, но не имеют научного багажа, либо учёные не были на месте событий. Я чувствую в этом свою миссию.
Второе — изобразительное искусство. Это мой основной творческий фокус. Я двигаюсь рывками: месяц-два активно занимаюсь наукой, потом углубляюсь в живопись.
В идеале хотел бы полностью уйти в искусство, но для этого нужно выйти на уровень устойчивого дохода. Мне как-то в салоне сказали: "Нарисуй 15 маячков, мы продадим". А я не хочу. Я люблю маяки, но буду их рисовать, когда сам захочу. Не хочу превращать любимое дело в нелюбимое.
Так что мой "стержень" — это не идеальное совмещение всего, а скорее честное принятие своих ограничений и концентрация на том, что получается лучше всего и что считаю по-настоящему важным.
Роман Гвоздев. Фото: Евгений Кулешов, ИА PrimaMedia
— Ну и последний вопрос, довольно простой, а, может быть, и очень сложный. О чем вы мечтаете?
— Знаете, этот вопрос действительно сложный.
Если фантазировать совершенно свободно... мне бы хотелось прожить очень долгую жизнь. Или просто заглянуть в будущее — мне невероятно интересно, что там будет.
Но главное, о чём я думаю — чтобы все близкие были живы и здоровы. Я остро это осознал, когда от онкологии ушёл отец, а у мамы резко пошатнулось здоровье. Сейчас с ней очень сложная история, она в постоянной тревоге.
И это выбивает из колеи, выдергивает из творчества и работы. Бывают дни, когда не могу ничего сделать — не могу сконцентрироваться, просто злюсь на ситуацию.
Это показывает простую истину: когда болеют твои близкие, ты не можешь полноценно погрузиться ни во что.
Я иногда смотрю на двадцатилетних и понимаю: их главная свобода — не в отсутствии дел, а в этом фоновом спокойствии. Ты молод, твои родители ещё полны сил, нет груза тяжёлых болезней в семье. И ты можешь целиком сконцентрироваться на своих целях.
Так что, наверное, моя самая большая мечта — обрести ту самую внутреннюю свободу, которая позволяет творить и работать, не разрываясь на части. И, конечно, чтобы у близких было здоровье. Без этого все остальные мечты теряют смысл.
Беседовала Елизавета Новикова.
Роман Гвоздев за работой. Фото: Евгений Кулешов, ИА PrimaMedia
