Интервью с директором Ботанического сада Павлом Крестовым. Фото: Илья Табаченко, ИА PrimaMedia
О новой мэрии и перспективах зеленого Владивостока
— Может быть, мэрия из чистых побуждений действует, она же не знает.
— Ну да. Поэтому мы тоже ставим своей задачей держать постоянную связь с властями на стадии планирования. К счастью, сейчас эта связь налаживается. В мэрию пришла профессиональная и целеустремленная команда, которая этим серьезно занимается. Мы со своей стороны делаем все, что можем. Буквально постоянно находимся на телефоне со многими специалистами в режиме обсуждения.
Взаимодействие с властями очень важно сейчас, особенно при стратегическом планировании и не только городской среды. Вот смотрите, какие вещи получаются. Продолжительность жизни дерева в городе — примерно та же, что современного здания: в пределах 50-100 лет. Соответственно, посадки растений и здания должны планироваться примерно в одно время и одной и той же командой. Необходимо сразу при развитии города учитывать скверы, которые в нем будут всегда.
В истории города есть очень интересный момент, связанный с проведением саммита АТЭС. Тогда Игорь Сергеевич Пушкарев (экс-мэр Владивостока — прим. ред.) организовал очень хорошую команду в структуре — аналоге горзеленхоза. Эта команда профессионально реконструировала или сделала с нуля несколько скверов, в том числе и театральный, где сейчас стоит памятник Невельскому. Для скверов был удивительно хорошо подобран посадочный материал, почти всё осталось живое, все стало подниматься. Но потом уже другие команды туда стали подсаживать все что угодно. И начались отмирания, вымирания. Это был маленький такой приятный момент в истории создания комфортной среды в нашем городе после того, как в 1970-х и 80-х перестало осуществляться планирование зеленых насаждений.
О власти и науке
— Скажите, пожалуйста, а отчего такой разрыв между наукой и реальным воплощением идей на местах во власти? Это нигилизм какой-то научный или наука отстала, или чиновники стали недалекие?
— Знаете, мне кажется, что главный фактор — забронзовелось. Для многих, избравших путь в науку, которые сейчас работают на Дальнем Востоке, самой дальней точкой в планах на жизнь стала защита докторской диссертации. Человек становится доктором наук, садится на попу и начинает учить других. И таких очень много. Очень похожие процессы стали происходить и в академии наук. Когда людей, не нацеленных на достижение целей за горизонтом, и не только в науке, становится много, развитие сменяется на застой.
Еще одна проблема — молодые люди, продукт реформ образования начала 2000-х, пришли нами руководить и сейчас составляют низшие и средние звенья управления. Очень сниженный уровень образования не мог не сказаться на уровне управленцев, а отсюда — проблемы с принятием решений.
Особенность любой вертикали власти — в распределении ответственности. Только верхний ее уровень несет глобальную ответственность. Это определяет и систему принятия решений: сейчас принимать решение может только один человек во всей иерархии, все остальные уровни иерархии использовать очень сложно. Нужны какие-то очень серьезные преобразования. И фактически надо сейчас очень сильно укреплять связи с властями.
Что касается организации науки, сейчас научная организация в России — структура феодального типа. Хороший феодал должен иметь много душ и средств производства. Естественно, сейчас, когда взрывное ускорение научного процесса серьезно сокращает актуальность даже самого дорогого оборудования, делает любого феодала малопродуктивным: неоправданно много средств он должен тратить на обновление парка оборудования — средств производства. Причем министерство науки и образования в процессе этого реформирования этот феодальный тип развивает. Нет бы перейти на путь усиления сетевого взаимодействия реально работающих научных коллективов. Это существенно увеличило бы эффективность системы научных организаций и университетов. Во всем этом процессе очень важны люди, которые что-то могут делать. Поэтому вкладывать надо именно в реализацию их потенциала. А структура науки должна быть сетевой.
Какие службы нужны зеленому Владивостоку будущего?
Главная задача сейчас — обеспечить город постоянным источником посадочного материала, создать и запустить производственные мощности. Сделать это можно в виде, например, муниципального предприятия, которое бы обеспечивало процесс озеленения и поддержания насаждений. Это должны быть небольшие теплицы и достаточно обширные питомники, чтобы создать этот поток материала. Излишки можно, допустим, реализовывать населению, тем самым поддерживая свой бюджет.
Нужно знать, как дерево существует в разных условиях. Их нужно правильно поливать, осуществлять целый комплекс агротехнических мероприятий, и для этого должна быть создана специальная служба. И вы знаете, ведь она работала. Когда я приехал во Владивосток в 1984 году, растения поливали и регулярно мыли город. А в 1987 все системы стали рушиться.
В Японии такие службы есть. Они имеют долгосрочные договоры с частными питомниками. Там тоже выращивание материала переложено на частные питомники. Это гарантия. Мы с вами заключаем договор, вы 10 лет нас снабжаете материалом. Вот и все. Но там горизонт планирования у бизнеса значительно превышает 10 лет, а часто обязательства семейного бизнеса (например, при создании лесных плантаций) переходят на следующие поколения.
Я разговаривал с начальниками японских служб по уходу за зелеными насаждениями. Команда — 10 человек. Когда надо, они приехали, полили все, когда надо — приехали с пилами, сделали обрезку. Как-то все неспешно и хорошо у них делается. Помню, кедры у них высокие росли прямо напротив окон моего жилища в Токио. Они на них лазят без всяких вышек, используют альпинистское снаряжение. Поднимаются с пилами и аккуратно спускают ветки по этому кедру. Как муравьи. Я думаю, что организация службы должна быть такой.
Что уже сделано?
У города есть все шансы на восстановление озеленения, сейчас уже есть разработки. В прошлом году мы сделали великую вещь и для города, и для нас самих: провели первую за последние лет 50 детальную ревизию зеленых насаждений, которые находятся в ведении города.
Наши сотрудники прошли по всем улицам города Владивостока, подошли к каждому дереву, оценили его возраст, состояние, дали рекомендации по каждому дереву. Сейчас вся эта информация находится в администрации, и ею очень активно пользуются. Выяснилось, что насаждения находятся в очень плохом состоянии и фактически сейчас их надо менять.
У нас в Ботаническом саду-институте сотрудники — кураторы коллекций к каждому дереву подходят раз пять за год для того, чтобы подкормить его, подрыхлить приствольный круг, мульчу подбросить или еще что-то. Вот этот комплекс агротехнических мероприятий, направленный на поддержание городских зеленых насаждений, — это огромная работа, ведь каждое растение требует подхода не один раз в год.
О ситуации с озеленением на Дальнем Востоке
— Ваша зона деятельности — это же не только Владивосток. У вас есть отделение в Южно-Сахалинске, Благовещенске. В масштабе Дальнего Востока вы можете оценить в целом ситуацию? Я так понимаю, что на первом месте стоит Хабаровск.
— Сейчас очень сильно и Сахалин подтянулся, Южно-Сахалинск, главным образом. Там много снега, не промерзает почва, в отличие, допустим, от того же Хабаровска или Владивостока, и гораздо больший ассортимент может быть использован на улице. Там, фактически, нет периода засухи. Вот поэтому них очень много экзотов в озеленении. Но есть та же проблема, что и у нас: на что рук и финансирования хватает, то и делают.
Среди дальневосточных городов в этом плане выделяется Хабаровск. Они эту проблему доступности материала для озеленения научились решать. У них есть муниципальное хозяйство, которое постоянно занимается выращиванием массового посадочного материала, который активно и легко используется в озеленении. Существуют достаточно профессиональные службы, которые следят за городом. Это меня сильно поразило: все хорошо сделано, современная теплица. У нас даже нет таких теплиц. Они вложились и действительно поддерживают постоянную зеленую волну в городе.
О людях
— А вот про кадры расскажите. Что с образованием в вашей отрасли? С кадрами сейчас вообще проблема: и с IT, и с журналистикой. Ни строителей не осталось, ни инженеров. Я подозреваю, что биологов тоже нет.
— Биологов тоже нет.
— Их хотя бы готовят?
— Сейчас в университете происходят очень странные вещи, все очень централизованно, есть федеральное планирование. А в центре как решают: раз вы находитесь там, на берегу океана, вы будете готовить морских биологов. Организовали институт мирового океана. Старый добрый биофак преобразовали в такой вид, что он стал готовить только морских биологов. А наземных нет. В то время, что ДФО занимает около 40% всей площади России. А вот специалистов, которые могли бы заниматься проблемами наземных экосистем, нет.
О сельском хозяйстве
Сельскохозяйственная наука на ДВ, надо сказать, работала неплохо. Есть опыт выращивания многих культур и долгосрочного планирования агротехнических мероприятий, в том числе, например, севооборота — одного из главных залогов эффективного использования земель. У нас есть очень много испытанных культур, которые могут прокормить людей, но наш диковатый рынок действует таким образом, что востребованы только соя и кукуруза. Поэтому все наработки сельскохозяйственной науки просто сломаны: все вот эти вот циклы, пересевы, смена полей, севооборот. Все засеяно соей и кукурузой, в придачу из закупленных семян. Тех самых семян, которые гарантируют урожай, но с которых нельзя создать собственный семенной фонд.
Помните, мы говорили про патогены, про то, что мы — особенные? Так вот, семенной фонд, который сейчас создают в центральной части России, он будет актуален только для нее. Если те семена привезти сюда, они окажутся явно не адаптированы к патогенному фону и не будут эффективны. Это значит, что у нас нужно создавать собственный семенной фонд, от этого сейчас все зависит, включая государственный суверенитет.
Поэтому у нас возникает необходимость готовить специалистов, которые бы смогли заниматься селекцией, направленной на выведение сортов целого спектра лесных и сельскохозяйственных культур специально для Дальнего Востока. Это позволит создать нормальное хозяйство на Дальнем Востоке, потому что франшиза как форма организации производства здесь не подойдет.
Как растения рассказывают о тайфунах и глобальном потеплении
В последние 10 лет и инструментальные измерения, и модели показывают быстрое нагревание атмосферы. Поднимается не только температура, увеличивается и период роста растений. В прошлом году мы опубликовали интересные материалы о появлении молодых растений магнолии Зибольда, которая у нас не растет в природных сообществах, в лесах полуострова Муравьева-Амурского. Магнолию мы привезли из Северной Кореи в 1974 году. Мы организовали фенологические наблюдения за эти видом в нашей коллекции, а когда нашли ее в лесу, подняли и проанализировали все наши данные с 1974 года. Оказалось, что в 1980 году магнолия цвела всего лишь 20 дней, а сейчас этот период увеличился ровно в два раза. Сейчас это почти 1,5 месяца. Вот что такое потепление климата.
В придачу мы очень активно занимаемся наблюдением за лесами. Есть такой метод — дендрохронология. Мы высверливаем керн (образец — прим. ред.) из дерева, анализируем годичные кольца, смотрим, как все изменяется. Используем при этом довольно сложные алгоритмы, которые позволяют получить климатический сигнал. Получается, что рост многих видов деревьев ускоряется, и это свидетельствует потепление. По данным наших инструментальных наблюдений, мы сейчас можем работать с периодом почти в 600 лет. А вообще, в мире хронология по деревьям составлена на 6 тысяч лет. Дендрохронологические данные позволяют увидеть, как менялись условия роста за все это время, в том числе температура.
Совместно с нашими коллегами из Чешской академии наук мы сделали еще одно очень интересное открытие: на основании анализа частот ускорения роста, полученных по древесным кольцам, мы смоделировали интенсивность и частоту тропических циклонов, которые дальневосточники называют тайфунами. Идея проста: вот, допустим, дерево растет в лесу под пологом. Его рост равномерный, и это видно по кольцам. И вдруг ширина колец резко увеличивается, в два-три раза. Такое возможно только в одном случае: над этим конкретным деревом разрушен верхний полог, и дерево получило доступ к свету. Если, например, на гектарной пробной площади многие деревья одновременно дали резкие приросты, значит, полог разрушен. Причин этого немного, и главная — тайфун. Так мы восстановили почти 200-летнюю историю воздействия сильных тайфунов на наш лес, в то время как инструментальные измерения ведутся всего 30 лет. Прогноз для Приморья неутешительный. Сила и интенсивность тайфунов неуклонно возрастает, они с каждым годом все дальше продвигаются на север. Получается, раньше Япония нас закрывала и отбивала все циклоны, а сейчас они все чаще будут достигать континента и продвигаться вглубь.
Я думаю, что где-то лет через 20-30 мы, возможно, достигнем того уровня тайфунной активности, на котором сейчас Япония. Надо элементарно готовиться: строить в городах ливневки. Ливневая система в Токио — это огромные катакомбы, метров 20 в диаметре. Они могут принять огромный объем воды одномоментно, дожди им не вредят вообще. Нужно очень хорошо в этой ситуации думать не только о том, что над землей у нас в городе, но и о том, что под землей.
Как сейчас выглядят полевые работы?
Здесь со времен первоисследователей ничего не поменялось: прямо сейчас наши сотрудники, молодые девчонки поехали в Уссурийский заповедник, там они закладывают специальные площадки для оценки последствие действия тайфуна "Майсак" на наши уникальные чернопихтово-широколиственные леса. Эти исследования поддержаны Российским научным фондом (грант 22-24-00098). Работа очень тяжелая: необходимо получить керны для того, чтобы потом проанализировать прирост, провести достаточно сложный статистический анализ и построить модели. Диких животных, гнус, дождь при этом, естественно, никто не отменяет.
Что нового?
— А в связи с потеплением мы можем что-то нетипичное здесь сеять? Что у нас будет расти? У нас и так арбузы и персики растут.
— Да, сейчас уже растут. А помните, было время, когда не росли? Сейчас возможности появляются, надо экспериментировать. Но три крупных сельхозинститута в регионе имеют очень ограниченные возможности, фактически как делали что-то старое, так и остались с ним. Прогресс в селекции, в разработке технологий производства собственного семенного фонда, увы, скромный. Вообще, набор пищевых культур, который сейчас человек использует, очень мал, это страшно консервативная вещь. Как использовали 10 основных групп культур, таких как зерновые, зернобобовые, картофель, свекла, так и используем. Что-то новое ввести в культуру на наших широтах очень сложно. А вот с бататом я бы попробовал.
— Киноа в Латинской Америке.
— Сорго в Китае — это тоже, возможно, наше будущее. Оно у нас прекрасно растет, из него делают веники, а культуры потребления нет. Есть еще очень интересная тропическая культура — маниок, или кассава. Корни маниока выкапывают, они очень крахмалистые и это очень ценный источник углеводов в тропиках. Сельское хозяйство в беднейших районах Юго-Восточной Азии как раз на нем основано. Нам пока эта культура не грозит.
О важности сохранения генофонда
— Фактически перед нами сейчас стоит задача: надо сделать используемые человечеством культуры продуктивными именно в наших конкретных дальневосточных условиях. Для этого существует целая система. Чтобы получить конкретный сорт, например, пшеницы, которая имела бы короткий стебель с большим колосом, нам нужно посмотреть на диких родственников, которые имеют примерно такие же признаки. Найти, с какими генами в этом диком родственнике сцеплены эти признаки, и завести их в новый сорт для приобретения им новых характеристик. Это везде все так делается, но вот сейчас в России с этими дикими родственниками культурных растений занимается очень мало исследователей. Работы попросту не финансируются. У правительства нет понимания, как это работает.
В случае с ботсадом, любая сирень, завезенная сюда из Европы, начинает моментально покрываться грибами и сразу дохнет. И вот мы говорим: "не повезло с сортом". А вот опять же дикие родственники сирени имеют большую устойчивость к местным бактериям, они у нас есть. Мы эти гены используем при скрещивании и получается сирень, которая не покрывается грибами.
За что мы, собственно, боремся всем Ботаническим садом? Нам на Дальнем Востоке необходимо создание крупного научного центра, который бы развернул системную работу с растительным генофондом с целью развития сельского и лесного хозяйства и вовлечения нашего уникального генофонда в экономику России. Этого сейчас нет. А увеличить население хотя бы в два раза без этого совершенно невозможно.
Вот в 2010 году мы начали серьезно сотрудничать с исследователями Южной Кореи, они были очень заинтересованы в строительстве долговременного хранилища генофонда растений, такого же, как на Шпицбергене, у себя на территории. Привлекли нас в качестве экспертов в составе огромного международного коллектива, чтобы обеспечить научное сопровождение создания хранилища. В 2017 году они его запустили: высокотехнологичное хранилище под землей. На случай глобальной катастрофы, чтобы его не разбомбили. Там обеспечены прекрасные условия для сохранения генофонда… А у нас к этому даже предпосылок нет: как стоит на территории давно выведенное из эксплуатации здание, так и стоит. Нашему министерству до него дела нет. Обидно.
О лесах Приморья
— В ближайшие 50 лет в лесном хозяйстве те породы деревьев, к которым мы привыкли, и которые уже принесли нам достаточно денег, станут менее актуальными. Нам нужно будет вводить новые высокопродуктивные виды, а для этого анализировать и вовлекать совершенно незнакомый нам сейчас растительный генофонд, на основе которого организовывать специальную селекцию сортов с заданными свойствами (древесина, пульпа для бумажной и химической промышленности).
Когда я был в Канаде, я видел, как у них развивается бумажная промышленность. Они просто на глазах проводили селекцию тополя для производства бумаги. Селекция была по нескольким признакам: быстрый рост и очень длинные фибры — проводящие нити. И вот эти тополя за восемь лет доводили до состояния, когда их можно было рубить и использовать для производства бумаги.
Сейчас у нас очень много проблем, связанных с лесами и с тиграми. Мы серьезно продвинулись в решении этих проблем с тигром, с леопардом, сохранили их популяции, но сейчас весь этот грандиозный пресс на тайгу приводит к дефрагментации экосистем. Вот эти богатые и уникальные леса с большим количеством экологических ниш начинают коллапсировать. Все переходит в экосистемы европейского типа, где есть один бук и больше ничего. Поэтому переход на высокотехнологичное плантационное лесное хозяйство, с оставлением древних экосистем в покое, очень важен.
— Как в Таиланде гивеевые леса. Вот они посадили и получают каучук.
— Другой момент, когда они растят лес для древесины и сажают буки в 20 метрах друг от друга, а между ними сажают грабы. Бук при этом растет очень ровный, формирует большой объем стволовой древесины. Потом они просто потихонечку убирают граб и подсаживают буки. Они уже 1 тысячу лет ведут такое хозяйство.
А мы пришли в девственную тайгу и стали просто ее уничтожать, рубить лес. А им надо управлять. Тогда ресурсы можно использовать многим поколениям дальневосточников. Это необходимо постоянно доводить до людей, занимающихся стратегическим планированием. Мы сейчас повернулись на Восток, то есть будем развиваться сюда. Временщичество должно быть искоренено из нашего сознания.
Смотрите полную версию на сайте >>>