"С чем кушают счастье". О "Матросской тишине" Галича в приморской Горьковке

Предыстория: История галерей Владивостока. Продолжение следует

Спектакль "Матросская тишина" (16+) по одноименной пьесе (16+) Александра Галича, поставленный московским режиссером Вадимом Данцигером, ранее шел на малой сцене Приморского академического драматического театра имени М. Горького и пользовался неизменным успехом у зрителей. Новая постановка для большой сцены, да еще с введением на роль Абрама Шварца одного из ведущих актеров Горьковки Валентина Запорожца, фактически придала спектаклю статус премьеры, которой, к тому же, театр завершил сезон 2023-2024 годов, 91-й по счету. Обозреватель ИА PrimaMedia Александр Куликов побывал на одном из премьерных показов и решил поделиться с читателями своими впечатлениями и мыслями по этому поводу.

"Это история, связанная с "Поминальной молитвой"

Незадолго до премьеры удалось немного поговорить о "Матросской тишине" с художественным руководителем Приморского академического драматического театра имени М. Горького Ефимом Звеняцким.

Ефим Семенович рассказал, что история "Матросской тишины" в Горьковке связана со спектаклем "Поминальная молитва" (16+), который идет на сцене театра около 25-лет. О "Поминальной молитве", поставленной Звеняцким по пьесе (16+) Григория Горина, которую тот создал по мотивам цикла рассказов Шолома Алейхема "Тевье-молочник" (16+), режиссер говорит так: "Это спектакль моей жизни".

Ефим Звеняцкий. ИА PrimaMedia

И размышляет:

"Это не национальность, правда? Это дух человека, проживающего в этом мире. И мне показалось, что продолжением, достойным "Поминальной молитвы", будет разговор о семье, которая трудно жила во времена, морально, материально и социально непривлекательные. А если совсем честно, то, когда я этот спектакль брал, я говорил о своем доме, о своей семье, о своих родителях, о селе Амурзет, где я родился и вырос. И я подумал, как же трудно было родителям дать мне возможность стать человеком на этой неугомонной земле.

А когда ты сейчас всё чаще и чаще сравниваешь себя с целым поколением людей, которыми сегодня прирастает страна, то думаешь, Господи, как же им повезло. Мы одну картошку ели, и мне дали какие-то копейки на то, чтобы я с деревянным чемоданчиком поехал поступать в Институт искусств во Владивостоке и чтобы в селе появилась профессия, которая именуется артист. Это произносили с благоговением, а здесь — скрипач. Однако у меня не было такой тяжелой доли, какая была у главного героя этого спектакля. Но я думаю, что струны скрипки, струны души Давида Шварца извлекали те сердечные настроения, которые переносили героев того времени в сегодняшний день. И вот сегодня у меня есть возможность с планшета сцены, где будет идти спектакль, рассказать о том, что такое было, что люди так жили и при этом были бесконечно счастливы".

Запрету не подлежит

О том, как создавалась, ставилась, запрещалась и вновь ставилась "Матросская тишина", написано немало. Всё это сейчас можно легко найти в Интернете, так что подробного пересказа, я думаю, не потребуется. Но кое-что упомянуть, конечно, надо.

Работу над пьесой Александр Галич начал весной 1945 года в преддверии Победы.

Прошивали вечерние небеса разноцветные стежки салютов...

"Прошивали вечерние небеса разноцветные стежки салютов, гремели торжественные залпы, пели и танцевали на Красной площади, строгий голос диктора Левитана сообщал по радио о начале штурма Берлина — и по-детски пронзительная вера в чудеса, вера в то, что все будет хорошо и удивительно, что вот сейчас, вон — за тем углом, за тем поворотом вдруг откроется и заплещется море, которому здесь отродясь быть не положено, — эта счастливая и, в глубине своей, трусливая вера заставляла нас не слышать, не думать, не видеть и не помнить обо всем, что могло хоть на мгновение помешать или омрачить нашу общую радость.

В те дни я начал писать эту пьесу", -

напишет потом Галич в повести "Генеральная репетиция" (16+), рассказывающей о том, как в 1956 году была запрещена постановка "Матросской тишины" в Судии молодых актеров Олега Ефремова (будущем "Современнике").

"Матросская тишина" во Владивостоке. Сцена из спектакля. Осипчук Дмитрий, ИА PrimaMedia

В той постановке роль Абрама Шварца исполнял Евгений Евстигнеев, а роль его сына Давида Шварца — Игорь Кваша. Совсем юный тогда Олег Табаков играл Славку Лебедева, товарища Давида по консерватории, откуда Славка был отчислен как "сын врага народа", хотя, судя по всему, у него была возможность остаться — надо было "всего лишь" отречься от своего арестованного отца.

Олег Ефремов отчаянно пытался отстоять постановку, пьесе, по его настоянию, Галич даже дал другое заглавие — "Моя большая земля" (всё ж таки "Матросская тишина" ассоциировалась не с названием улицы, а с названием следственного изолятора, который на ней располагался).

Но было уже понятно, что спектакль запретят, как ранее уже запретили в Ленинграде и Алма-Ате, хотя генеральная репетиция, так называемый "прогон" в присутствии ответственных лиц, во исполнение положенных формальностей, всё же состоялся.

Всем всё было понятно, только Табаков еще на что-то надеялся.

Милое мальчишеское лицо Табакова...

"Милое мальчишеское лицо Табакова блестело от пота. Он подбежал ко мне и проговорил задыхающимся, плачущим голосом:

— Александр Аркадьевич, ребята просят… Ну, вы поговорите там с кем-нибудь!

— С кем, Олег? — изумился я.

— Ну, я не знаю… Ну, с этими — Соколовой, Соловьевой, черт их там разберет!"

Разговоры были бесполезны. Все было решено".

Сцена из спектакля. официальный сайт Приморского академического краевого драматического театра им. М. Горького

И все-таки постановка состоялась. Пусть 22 года спустя. Но состоялась. И сделал это Олег Табаков. В 1988 году он поставил "Матросскую тишину" со своими студентами в так называемом Подвальном театре, который все называли "Табакеркой", как называют и сейчас, когда он стал Московским театром Олега Табакова. А в 1990 году — в "Современнике" (Абрама Шварца сыграл Владимир Машков, Давида Шварца — Евгений Миронов).

Сегодня "Матросская тишина" остается в репертуаре "Табакерки", уже в постановке Владимира Машкова.

Своя "Матросская тишина" есть и у Приморского академического краевого драматического театра имени М. Горького. А, стало быть, и у нас с вами.

Феномен "случайного попутчика"

Всем нам знаком феномен "случайного попутчика" (соседа по купе в поезде дальнего следования, например), которому можно рассказать о самом сокровенном, по сути, исповедоваться — ведь вы больше никогда не встретитесь.

Вот так и в "Матросской тишине" Галича. Ты — попутчик, он — рассказчик, за окном мелькают поля, стога, рощицы, полустанки, звучат гудки, звенят буфера вагонов, проводник разносит особый, кирпичного цвета, железнодорожный чай и удивительно крепкий, неразгрызаемый пиленый сахар, а попутчик рассказывает:

В ту пору нам было по десять — двенадцать лет…

В ту пору нам было по десять — двенадцать лет. Мы не очень-то сетовали на трудную жизнь и с удивлением слушали ворчливые разговоры взрослых: о торговле, которая пришла в упадок, и о продуктах, которые невозможно достать даже на рынке. Мы, мальчишки, были патриотами, барабанщиками, мечтателями и спорщиками.

Шварцы жили в нашем дворе. Вдвоем — отец, Абрам Ильич, и Давид. Они занимали большую полуподвальную комнату. Вещи в этой комнате были расставлены самым причудливым образом. Казалось, их только что сгрузили с телеги старьевщика и еще не успели водворить на места. Прямо напротив двери висел большой портрет. На портрете была изображена старуха в черной наколке, с тонкими, иронически поджатыми губами. Старуха неодобрительно смотрела на входящих.

И вот уже мы видим:

Захолустный Тульчин. Август 1929 года. Первая пятилетка. Очереди у хлебных магазинов. Вечерами по Рыбаковой балке слоняются пьяные. Они жалобно матерятся, поют дурацкие песни и, запрокинув голову, с грустным недоверием разглядывают звездное небо. Следом за пьяными почтительными стайками ходят мальчишки.

Из квартиры Шварцев доносятся два звука: отец, Абрам Ильич, весь день, как белка в колесе вертящийся на своем товарном складе, стучит костяшками на счетах, записывая что-то в потаенную тетрадь; 12-летний Давид Шварц, его сын, на маленькой скрипке-половинке разучивает упражнения Ауэра, утомительные и тревожные, как вечерний разговор с Богом. На улице дети играют в Маугли, и Давиду хочется быть с ними "одной крови". Однако отец-мучитель заставляет сына играть еще и еще. У старого черта, выписывающего накладные и ругающегося с поставщиками, видите ли, есть заветная мечта:

Большой, большой зал…

Большой, большой зал… Горит свет, и сидят всякие красивые женщины и мужчины, и смотрят на сцену… И вот объявляют — Давид Шварц — и ты выходишь и начинаешь играть! Ты играешь им мазурку Венявского, и еще, и еще, и еще… И они все хлопают и кричат: браво, Давид Шварц, — и посылают тебе цветы и просят, чтобы ты играл снова, опять и опять! И вот тогда ты вспомнишь про меня! Тогда ты непременно вспомнишь про меня! И ты скажешь этим людям — это мой папа сделал из меня то, что я есть! Мой папа из маленького города Тульчина! Он был пьяница и жулик, мой папа, но он хотел, чтобы кровь его, чтобы сын его — узнал, с чем кушают счастье!

Сцена из спектакля. Осипчук Дмитрий, ИА PrimaMedia

А жизнь в Тульчине идет своим чередом. Гуревичи уезжают в Москву, а Мейер Вольф, уехавший в молодости в Палестину во исполнение детской мечты пройтись по Святой земле, увидеть Иерусалим и Стену Плача, вернулся в родной Тульчин, ибо…

Оказалось, что Стена Плача…

Оказалось, что Стена Плача — это просто грязная старая стена. И что приехал я не на родину, а в чужую страну, где можно только плакать и умирать. И что люди там — чужие мне люди! Что мне Сион и что Сиону переплетчик Вольф из русского города Тульчина?!..

… Да-а, а небо там действительно очень синее. И песок очень желтый. И по вечерам все плачут и молятся. А я, видишь ли, привык, чтобы в тот час, перед сном, когда я кончил работу, вымыл руки и сел у окна, я привык слышать, как женщина зовет своего Сереньку, а мальчишки играют в казаки-разбойники, а где-нибудь идут девушки и поют песню… И вот тогда снова я взял в руки свой чемодан…

И снова гудят поезда. Люди приезжают, люди уезжают, едут, беседуя в плацкартном или купейном, делясь дорожною снедью — сваренными вкрутую яйцами, хлебом и помидорами (а иначе пропадут и придется их выбросить) и своими историями (всё равно ведь случайные попутчики сойдут на своих станциях, и ты их никогда больше не увидишь).

И рассказывает возвращающийся из Москвы в Тульчин Абрам Ильич Шварц, как он подвел своего милого Додика. Приехал, старый дурак, без предупреждения в общежитие консерватории, стал всех тульчинском черносливом угощать (как будто нет в Москве своего, московского чернослива!), в Большой театр напрашиваться, как будто у такого ответственного работника, как товарищ Чернышев, нет иных забот, чем устраивать Абраму Шварцу билетик в Большой театр.

А самое главное, — это он сейчас только понял, — стал расспрашивать у товарища Чернышева, куда лучше отнести письмо на имя заместителя народного комиссара товарища Белогуба Петра Александровича в защиту арестованного Мейера Вольфа. Да еще так пошутил глупо при этом: "Вам не кажется, что было бы лучше, если бы площадь называлась именем товарища Белогуба, а наше письмо прочел бы товарищ Дзержинский?!" Так и стоит до сих пор в ушах крик Давида: "Что ты наделал! Если бы ты только мог понять, что ты наделал?! Всё теперь кончено. Всё! Всё!"

Я должен был это предвидеть…

Я должен был это предвидеть. Я обязан был это предвидеть. У мальчика хорошие дела. Его навещают большие люди. И вдруг является старое чучело из Тульчина и говорит: здравствуйте, я ваш папа, кушайте чернослив… Идиот! Мне просто очень хотелось, Додик, посмотреть — как ты живешь и какой ты стал… И послушать, что о тебе говорят… И погордиться тобой… Мне хотелось сидеть в зале, когда ты играешь, и чтобы все показывали на меня пальцами и шептали — это папа Давида Шварца! Кому это важно — чей я папа?.. Не сердись на меня, милый, я завтра уеду, обещаю тебе…

Ах, Абрам, Абрам, Абрам Ильич, да не в том дело, что Давид мог бы стыдиться своего отца, "старое чучело из Тульчина" с пакетиком идиотского чернослива в руках. Ведь он, Давид, как заклинанье повторял: "Я не хотел обидеть тебя!.. Я не хотел. Честное слово, я не хотел обидеть тебя!.."

Дело в том, что на дворе 1937 год, а мы, сидящие в зале, понимаем, что это такое. А еще мы понимаем, что Иван Кузьмич Чернышев, секретарь партийного бюро консерватории, врач по профессии, красный кавалерист Буденного, про которых песни пели, — очень хороший человек.

А иначе Давид не выступил бы на всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей и не стал бы его лауреатом и запись его выступления не передавали бы по радио в ноябре 1941 года, когда немцы уже подошли к Истре.

И снова гудят поезда. 1944 год. Вагон для тяжелораненых. На одной из кроватей мечется в бреду старший лейтенант Давид Шварц, которому выпала судьба освобождать от врага родной Тульчин и узнать, что отца его, Абрама Ильича Шварца, больше нет в живых.

В зыбком пятне света возникает Абрам Ильич Шварц…

В зыбком пятне света возникает Абрам Ильич Шварц. Он сидит на табурете, наклонившись к Давиду, все в том же, лучшем своем черном костюме, в котором он когда-то приезжал в Москву. И все та же старомодная касторовая шляпа лежит у него на коленях. И все тот же серебристый пушок вокруг головы. Он стал совсем прозрачным и легким, этот пушок, и только там, с левой стороны, где прошла пуля, виден черный след запекшейся крови. К рукаву пиджака пришпилена английской булавкой грязная повязка с желтой шестиконечной звездой и черной надписью "Юде".

Шварц. Здравствуй, дорогой мой! Шолом-алейхем!

Давид. Папа, ты?! Откуда ты?.. Почему ты здесь?.. Ты живой, папа?..

Шварц (спокойно и грустно). Нет, милый. Меня убили. Год тому назад. Я думал, что ты знаешь, милый, об этом.

Давид. Да, я знаю, но мне показалось… (Вскрикнул.) Но ведь я вижу тебя! Почему же я вижу тебя? Ты чудишься мне, да?

Шварц. Возможно, Додик! (Улыбнулся.) Человек не таракан, ему всегда что-нибудь чудится. Женщинам чудятся неприятности, мужчинам — удачи. (После паузы.) И даже мне в тот самый последний день, когда нас вели под конвоем на Вокзальную площадь, — мне чудилось, что я иду встречать твой поезд.

Давид (строго). Как это было, папа?

Шварц. Это было совсем просто, милый. В один прекрасный день по всему гетто развесили объявления, что нас отправляют на поселение в Польшу и что мы должны в воскресенье с вещами явиться на Вокзальную площадь…

Давид. И ты понял?

Шварц. Разумеется. Впрочем, среди нас нашлись и такие, которые поверили… На одного умного всегда найдется два с половиной дурака!..

Начинается разговор отца с сыном. Последний разговор мертвого отца с умирающим сыном. Разговор, который, возможно, ожидает многих из нас…

Мне снился сон…

Мне снился сон. И в этом трудном сне

Отец, босой, стоял передо мною.

И плакал он. И говорил ко мне:

— Мой милый сын! Что сделалось с тобою!

Он проклинал наш век, войну, судьбу.

И за меня он требовал расплаты.

А я смиренно говорил ему:

— Отец, они ни в чем не виноваты.

И видел я. И понимал вдвойне,

Как буду я стоять перед тобою

С таким же гневом и с такой же болью…

Мой милый сын! Увидь меня во сне!..

Это стихи Давида. Не Шварца, а Давида Самойлова, поэта, прошедшего Великую Отечественную войну, награжденного боевыми медалями и орденом Красной Звезды, написавшего стихи, которые стали неофициальным гимном поколения, к которому принадлежал и Галич: "Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, А мы такие молодые!"

Спектакль прямого действия

Есть пьесы, где мысль автора нарочно или сама по себе завуалирована, требует от зрителя напряженной работы ума и копания в психологии героев. И в этом, конечно, есть своя прелесть. Яркие примеры — "Чайка" (12+), "Три сестры" (12+) и "Вишневый сад" (12+) Антона Павловича Чехова. Вот уже где раздолье всевозможным режиссерским интерпретациям и версий литературоведов!

А есть пьесы прямого действия, когда автор напрямую обращается к чувствам зрителя, рассказывая ему историю, которая его самого поразила и которую не нужно объяснять. "Матросская тишина" — именно такая пьеса. Всё, о чем в ней говорится, заходит прямо в душу, вызывая именно те эмоции, на которые рассчитывал автор. Даже если зритель противиться этому, сопротивляется из последних сил.

Самый первый исполнитель роли Давида Шварца народный артист РСФСР Игорь Кваша (1933 — 2012) в своих поздних воспоминаниях напишет, что до сих пор плачет, вспоминая финальный монолог Абрама в третьем акте…

Ну, и нас привели на Вокзальную площадь…

Шварц. …Ну, и нас привели на Вокзальную площадь. И снова пересчитали. Они очень аккуратные люди, эти эсэсовцы. Они пересчитали нас и приказали сдать вещи. А мне нечего было сдавать. Я ничего не взял. Только твою детскую скрипочку, твою половинку, на которой ты когда-то сыграл первое упражнение Ауэра. Только твою скрипочку и мой альбом с фотографиями… А с немцами был Филимонов… Оказалось, между прочим, что его фамилия Филимон… И даже фон-Филимон… Так, во всяком случае, он утверждал! И когда этот Филимон увидел у меня в руках скрипочку, он засмеялся и крикнул: "А ну-ка, пархатый черт, сыграй нам кадиш! Сыграй нам поминальную молитву, пархатый черт!"

Давид. Сволочь!

Шварц. А потом он заметил свою сестру Машу. И он сказал ей: "Зачем ты здесь?.. Ты же немка, дура, уходи!" Но она сказала: "Я русская" — и обняла своего Наума, и не ушла!.. Ах, Маша, Маша! Ты помнишь, какая она была красивая, Додик?! Я как-то спросил у нее: за что она любит своего рыжего Наума? А она засмеялась и ответила… Знаешь что? "Меня все называют Машей, — сказала она, — но никто, ни один человек на свете не умеет так говорить „Маша“, как это умеет мой Наум". Ах, Маша…

Давид (сквозь сжатые зубы). Дальше! Что было дальше?

Шварц. Мы стояли. Лил дождь. И где-то далеко гудел поезд. А немцы, очевидно, кого-то ждали. Какого-то начальника. И тогда этот Филимон снова крикнул: "Ну, сыграй же нам кадиш, пархатый черт!" И знаешь, Додик, я вдруг ужасно рассердился… И на этого Филимона, и на немцев, и даже на самого себя! Ну почему я стою в грязи, с опущенной головой, и почему у меня дрожат руки… Я поднял твою скрипочку, твою половинку, на которой ты учился играть упражнения Ауэра, и подбежал к господину Филимону, и ударил его этой скрипочкой по морде, и даже успел крикнуть: "Когда вернутся наши, они повесят тебя, как бешеную собаку!"

Давид (яростно). А дальше? Что было дальше?

Шварц (после паузы). Это всё. Для меня уже не было никакого "дальше". Дальше, милый, начинается твое "дальше".

Плакали актеры на сцене и за кулисами, плакали все, кто находился в зале (на генеральную репетицию попало человек 15), плакали и партийные чиновницы, Соловьева и Соколова, пришедшие для того, чтобы объявить о запрете постановки, еще толком не зная с какой формулировкой. Плакали и не знали, что делать со своими слезами (это уже Олег Табаков вспоминал в своих поздних мемуарах): "Ну нельзя им было допустить такое количество евреев на один квадратный метр сцены".

Плакали зрители на премьерном показе "Матросской тишины" в приморской Горьковке. Я тоже плакал. А тут и невозможно не заплакать. Как невозможно не утолить жажду, испив до дна, не прерываясь, кружку ледяной, ломающей зубы воды из придорожного колодца. Говорят, где-то такие еще остались…

Мейер Вольф всю жизнь копил деньги…

Давид. Мейер Вольф всю жизнь копил деньги, чтобы повидать Стену Плача. Я видел теперь ее, эту стену. Она находилась за линией железной дороги, на разъезде Тульчин-товарный. Это простая пожарная стена, кирпичный брандмауэр, щербатый от автоматных очередей. И к этой стене по вечерам приходит плакать русская женщина — сестра предателя, жена честного человека — красавица Маша Филимонова!

Любовь

Коль доведется вам побывать на спектакле "Матросская тишина", обратите внимание на портрет молодой красивой женщины, глядя на который, Давид Шварц играет на скрипке в первом акте. Не старухи в черной наколке, с тонкими, иронически поджатыми губами, которая неодобрительно смотрит на входящих, как написано в пьесе Галича. А молодой красивой женщины, ласково улыбающейся и глядящей на Давида с любовью. Это важная деталь.

Это означает, что Давид рано остался без матери и его в одиночку воспитывал отец, мечтая сделать из него человека, именно так понимая свой долг перед покойной женой.

Как много любви в этом спектакле, где люди страдают, тяжело живут, не отрекаются, гибнут и умирают, где у каждого своя Стена Плача и своя улица Матросская тишина.

Матросская тишина…

Давид (усмехается). Матросская тишина… У каждого непременно есть своя Матросская тишина… И не бывает так, чтобы не было… Ни черта человек не стоит, если у него нет или не было… И сколько бы он ни прошел, сколько бы ни проехал — всегда у него есть такая заветная улочка — Матросская тишина, на которой он еще не успел побывать…

И это не обязательно та Матросская тишина, что в Сокольниках, где когда-то, по повелению Петра I, на правом берегу Яузы была построена парусная фабрика, при которой была создана матросская слобода, где в 1771 года, после перевода фабрики в Новгород, был устроен Екатерининский матросский богаделенный дом для матросов-ветеранов и матросов-инвалидов, давший название улице — Матросская тишина. А другая — гавань, где стоят каравеллы, шхуны и парусники, а в маленьких домиках на берегу живут старые моряки со всего света и рассказывают друг другу разные истории… О морях и кругосветных путешествиях, штормах и мысе Доброй Надежды и о далекой, покинутой любви, конечно…

1 / 3

Интересный вопрос: почему все так любят Давида? Красивая Танька Сычева, соседская Хана Гуревич, странная Людмила, студентка Литинститута, пишущая стихи "под Сельвинского": "Мы пьем молоко и пьем вино, И мы с тобою не ждем беды, И мы не знаем, что нам суждено Просить, как счастья, глоток воды!". Товарищ Чернышев, по-отечески опекающий его. За талант? Что ж, за талант любят многих. Из неосознанного чувства, что ему не хватает материнской любви? Может быть. Или, может быть, потому, что так сильна любовь его отца, "старого чучела" из Тульчина, и силы этой любви хватает на всех?

Материнская любовь всегда на виду. Мать накормит, уложит спать, утешит, когда больно, успокоит, когда страшно, утрет слезы, перевяжет разбитую коленку, постирает и погладит белую выходную рубашку.

Отцовская любовь не так видна. И зачастую ее проявления могут казаться нелюбовью: "Я тебя отучу воровать и врать! Я у тебя вышибу из головы эту манеру — воровать и врать!.. Чего бы это ни стоило, но я тебя заставлю быть человеком!.." Но взять из альбома отца три открытки — две с видом Парижа и одну с видом Марселя, чтобы подарить девочке, которая тебе нравится, — разве это воровство?

1 / 4

Но отец этого не понимает. Отец нетерпелив, когда требователен. Его нежность бывает неуклюжа настолько, что за отца становиться стыдно перед другими людьми, особенно тогда, когда ты уже взрослый, да, вполне взрослый, и тебе хочется разом отсечь детство в полуподвальной квартире на Рыбаковой балке в невзрачном городишке Тульчине с нескончаемыми упражнениями Ауэра и с пьяницей и мучителем отцом, делающим с Митей Жучковым свой неудачный шахер-махер.

Отсечь и сказать: "Для меня все началось два года назад, на площади — у Киевского вокзала! Вот — слез с поезда, вышел на площадь у Киевского вокзала, спросил у милиционера, как проехать в Трифоновский студенческий городок — и с этого дня себя помню…"

Почему же тогда прорывается такая бесконечная нежность к этому нелепому человеку, перерастающая в чувство бесконечной вины?

В какой-то момент понимаешь, что отношение отца и сына в спектакле (именно в спектакле, в пьесе это не так заметно) напоминает тебе концертную симфонию (кончертанту) для скрипки и альта с оркестром (6+) Вольфганга Амадея Моцарта с ее печальной, почти трагической второй частью — Andante, когда оркестр (два гобоя, две валторны, струнные с отдельной секцией альтов) на несколько тактов замолкает и звучит только дуэт-разговор скрипки и альта. То альт говорит (Моцарт написал специально соло для альта, который в те времена никогда не солировал), то скрипка.

Альт — Абрам Шварц (Валентин Запорожец), скрипка — Давид Шварц (Максим Вахрушев). И требуется большая виртуозность, чтобы передать и донести до зрителя все эти полутона, переходы от одного состояния к другому, неуклюжую нежность отца и спрятанную до поры любовь сына. Исполнителям главных ролей приходится непросто, но тем интереснее с профессиональной с точки зрения задача, которую они решают. И оркестр — другие актеры, занятые в спектакле, помогают им в этом.

Представьте себе, в спектакле нет ни одного плохого человека. Только хорошие. Точнее, все они — самые обыкновенные люди, которые могут совершать самые разные поступки — и те, за которые становится стыдно, и те, за которые тебя можно считать порядочным человеком. Так, осбственно в жизни ежедгнвно и происходит.

Любовь — вот, что крепит этот спектакль. Любовь к пьесе Галича художественного руководителя Горьковки Ефима Звеняцкого и режиссера-постановщика Вадима Данцигера, любовь каждого актера к спектаклю и к своей ролив нем, как будто это — самая главная роль в их жизни. Главная и единственная.

Продолжение: Ефим Звеняцкий. "Театр, который мы сохранили"