Воспоминания друзей Джона Кудрявцева соберут в книгу: так решили на вечере памяти

Несмотря на то, что я знала Джона много лет, могу сказать, что очень мало о нем знаю. Как-то в одном интервью на вопрос – вы всегда были таким открытым и свободным? – Джон ответил: "На самом деле я не такой". И действительно, художник должен быть интровертом, потому что в его голове, в душе происходит сложнейший процесс рождения образов. Он говорил: "Я никогда ничего не продаю, я меняю картины на деньги". Готовясь к нынешнему вечеру, мы решили, что нельзя не показать хотя бы часть работ Джона – и неожиданно многие охотно откликнулись на наше предложение: целый день накануне встречи мы принимали по 2, по 4, по 8 работ из частных коллекций. В экспозиции представлены не только работы, которые находятся в фондах Приморской картинной галереи, но и работы из коллекций  Натальи Бархударовой, Веры Глазковой, Вероники Стахеевой, Бориса Левашко и Олега Четверкина – всего их 23.

Обычно зритель составляет впечатление о художнике по готовому продукту – по работам, представленным на выставках. Творческий процесс обычно остается за кадром, а это очень интересная штука. Эта тема всегда была для меня очень интересна, мы с Джоном много об этом говорили, и поэтому, наверное,  для него было логичным передать мне эскизы, наброски, шаржи и книжные иллюстрации, которые он считал не совсем подходящими для выставок. Он осознавал завершение своего жизненного пути, разбирал рисунки и раздавал их.  У него был порыв – найти детей тех людей,  портреты которых он делал в 70-80-е годы. И я знаю, что он нашел сына ушедшей из жизни доярки – и вручил ему портрет мамы. Подведение итогов  жизни – это очень по-мужски. Четыре папки с работами он передал за 2 месяца до своей кончины, вызвав меня в мастерскую.  Еще я записывал на видео его рассказы – и у меня остались пять сюжетов. В последнюю такую встречу Джон сказал: "В следующий раз поговорим об огурце" - но разговора об огурце уже не получилось.   

Но кое-какие вещи ушли вместе с ним. Как-то мы говорили о его уникальной технике "неграф" - очень интересной, это было его ноу-хау. Я предложил ему хотя бы описать эту технику,  но этого так и не случилось, и это было его решение.  

Я, наверное, первый человек из ныне живущих во Владивостоке, кто познакомился с Джоном Кудрявцевым. Я дважды писал о нем очерки – один давно, другой – уже после его кончины. В одном из этих очерков есть глава "Известный неизвестный". Пересматривая это определение, я вижу, что оно неточное: Джон бесконечный. И как бы близко мы его не знали, все равно будет оставаться что-то такое, что еще предстоит открывать и угадывать. Джон свое сделал – нарисовал. Мы все, здесь сидящие, постепенно будем уходить, и каждый, если он не расскажет о Джоне, не поделится, - унесет своего Джона навсегда и спрячет от всех остальных. Когда он ушел, мы – через слезы, через боль – задумали два проекта. Один из них заключался в том, чтобы в память о Джоне сделать его мастерскую культурным достоянием Владивостока и Приморского края, возможно, частью Приморской картинной галереи. Второй замысел – написать общими усилиями книгу о Джоне. Если найдется команда, готовая поднять это дело,  я готов поучаствовать в нем.

Я называл его братиком. Познакомились мы настолько давно, что я забыл когда.  Но Джоник мне напомнил: это был 1983 год, выставка в Доме молодежи. Но подружиться тогда мы не успели, вот почему я забыл. А сблизились и побратались мы в последние годы. Он много работал, умел сосредотачиваться на организации выставки как мало кто. Любая галерея или музей могли забрать из его мастерской готовую работу, причем за низкую плату. Город хорошо знает его не потому, что он ходил чудаком-странником по Светланской, а прежде всего по его многочисленным работам, где его чудесность наиболее сильно выражалась.  Джон в полной мере обладал чувством органики, духовного единства всех творцов в любых жанрах, любых видах искусств. И был здесь по-своему строг со своим твердым убеждением, что его, а что не его. Хотя никого не ругал, максимум, что он мог сказать плохого о других художниках: мне это неинтересно.

Я считала Джона очень близким мне человеком. Познакомились мы еще до открытия галереи "Арка" - он сам пришел, принес фотографии своих работ. Оказалось, что мы земляки – и это землячество, оно навсегда. Он был сказочником, всегда что-то придумывал и рассказывал так необыкновенно интересно , что можно было слушать и слушать долго, не хотелось расставаться. 

Он был такой красивый! И очень образованный: у  него была прекрасная русская речь, буквально как у эмигрантов первой волны.  Мы познакомились больше 30 лет назад, когда я начинала работать на телевидении, и он работал там же. Он был молод и танцевал в колхозе рок-н-ролл, но борода у него уже была. Потом мы долгое время жили друг напротив друга на Пушкинской. И когда я утром выходила с собакой – большой, черно-белой – Джон при встрече обязательно ее обнимал и целовал. Собака не любила этого, она пугалась бороды – и мне приходилось обниматься вместо нее. Когда я видела, что навстречу идет Джон со своим "Леночка, здравствуй!", сразу было понятно, что день удался. Сейчас мне очень его не хватает – думаю, как и всем нам.